Энигмастер Мария Тимофеева
Шрифт:
10.
– И что же? – привычно спрашивает Маша. – Долго вы намерены нас тут мариновать?
– Выждем еще немного, – говорит Мухомор, и в голосе его сквозят неожиданные умоляющие нотки. – Понимаю ваше нетерпение, госпожа Тимофеева… Марихен… вы позволите мне так к вам обращаться? Но рисковать мы не имеем права. В нашей практике не было еще случаев реабилитации пациентов, излечившихся от кванна. Мы разрабатываем подобный регламент впервые в истории.
– Выглядит так, будто вы втайне надеетесь, что в конце концов мы все же заболеем и умрем, – мстительно реагирует Марихен. – И это позволит вам сохранить личную картину мира в целостности.
– Можете называть меня перестраховщиком и мракобесом, – ворчит Мухомор. – От вас я
Но ничего не происходит.
Если не считать того, что в душ Маша и Гарин ходят вместе. Вот уже вторую неделю.
Поначалу Гарин был слишком слаб, чтобы в одиночку управиться в кабинке. Маша помогла ему раздеться и забраться внутрь. Гарин все время ронял тюбик с шампунем и терял мочалку. У него не было даже сил, чтобы иронизировать или злиться. «Сейчас или никогда», – подумала Маша, и голова ее улетела в алмазные небеса. Вслух же она сказала: «Так дело не пойдет. Давайте я вами займусь». Голос ее не дрожал, и руки не тряслись. «Ты вся вымокнешь», – пробормотал Гарин. Как ей показалось, безучастно. «Я надену скафандр», – обещала Маша. Но поступила ровно наоборот. На протяжении всего процесса Гарин молчал и только пыхтел, не то от удовольствия, не то от стараний удержаться на ногах. Как тюлененок. Потом они сидели в кают-компании, закутавшись в махровые халаты, Маша – в розовый, Гарин – в зеленый, из числа запасных. «Леди, можно к вам на колени?» – вдруг спросил Гарин слабым голосом. «Нет, милорд», – быстро ответила Маша. «Виноват, можно голову к вам на колени?» – «Да, милорд» [23] . Гарин уткнулся носом в Машин халат и моментально уснул. «Он как ребенок, – думала Маша, изнывая от нежности. – Большой беспомощный ребенок. Скоро он оправится, станет сильным, и всё закончится. А пока пусть идет как идет… Когда же я снова научусь жить одним днем?!»
23
Шекспир. Гамлет, принц датский. Пер. Б. Пастернака.
Вечерами они сидят рядышком, пьют чай с вареньем и болтают с Мистером Паркером. Смотрят по видеалу новости из Галактики или какое-нибудь кино. Без разбору, все подряд: комедию, драму, ужастики. С каждым днем Гарин комментирует увиденное со все нарастающей иронией. Приходит в обычное свое состояние. А потом вдруг засыпает на Машиных коленях. В кульминационный момент, когда на экране кого-нибудь едят. Маша чувствует себя глупой и счастливой. С утра и до утра.
Так она живет каждый день, пока тянется карантин.
Однажды карантин закончится.
Однажды ей придется со сдержанной любезностью расстаться с Гариным. Несмотря на все, что состоялось между ними внутри бронированной скорлупки модуля. И не терять при этом лица. Улыбаться, выслушивая его иронически-прочувствованные пожелания дальнейших успехов на профессиональном поприще. И самой говорить стертые, банальные слова. Очень возможно, что они больше никогда не встретятся – Галактика слишком просторна для двоих. И никого не должно касаться, что в душе своей Маша сто раз отравилась, застрелилась и повесилась. А пепел свой развеяла над морем.
Но Маша не хочет об этом думать сейчас. А что об этом думает Гарин, ей по фигу.
Руководствуясь здравым абсурдом
«Однако, – подумал я вслух. – Не просочиться бы в канализацию!»
Очень неудобно спать на потолке.
Сам, быть может, не упадешь, но запросто останешься без одеяла. А еще
И с будильником тоже беда. Приходит и уходит когда захочет. Может на всю ночь улизнуть на крышу и там до утра петь песни с другими такими же будильниками. Причем не кое-как, а на голоса, терцквартаккордами (что это такое, не знает никто вокруг, кроме самого будильника, так что вполне возможно, что все это выдумка). А если вдруг нахлынет вдохновение, то существует угроза, что окрыленный гуляка забудет о своих обязанностях и опоздает с побудкой. Хорошо, что в минуты творческого порыва окрыленность принимает вещественные формы. То есть отрастают крылышки. Небольшие, прозрачные, как у стрекозы, но их аэродинамики достаточно, чтобы оторвать от крыши и направить в верном направлении, к родной форточке, даже самый крупный и шерстистый будильник.
Справедливости ради следует заметить, что опаздывал будильник всего лишь пару раз, и ненамного. И усатая его физиономия при этом выглядела потешно виноватой.
Итак:
– Мя-а-а-ау! – заголосил будильник возле самого уха. – Мя-а-а-а-ааааа-ууу!!!
– Слышу, слышу, – пробормотала Маша, пытаясь завернуться в одеяло на манер гусеницы.
Но одеяло давно уже валялось на полу. А пока Маша вслепую колотила вокруг себя ладошкой, чтобы остановить будильничьи вопли, вслед за ним отправилась и подушка. Продолжить сладкое существование в объятиях Морфея становилось положительно невозможно. Тем более что будильник имел изрядный опыт в увертках, по потолку передвигался с не в пример большим проворством, а Морфей при первых же звуках его мерзкого голоса с готовностью разомкнул мягкие лапы из розового плюша, демонстрируя тем самым беспринципное соглашательство неживой природы против живой. Какой уж тут был сон!
– И что за дурак только выдумал эту нелепость! – ворчала Маша, по стеночке, с непривычки неловко, спускаясь на заваленный вещами пол.
– Не выдумал, а выразил в звуке, – сварливо возразила нелепость. Голос у нее был даже более мерзкий, нежели у будильника, который угомонился и теперь сидел под потолком в углу, словно большой мохнатый паук, наблюдая оттуда за происходящим. – И этот, по вашему мнению, «дурак» есть не кто иной, как лично Император Вселенной.
Широкое, слегка вогнутое пузо нелепости осветилось изнутри, демонстрируя в цвете и звуке обращение Императора Вселенной к народу с новыми инициативами. «Мы вынуждены пойти на непопулярные решения…» – вещал Император, несколько нервически шевеля пупырчатыми щупальцами. Не было еще случая, чтобы он предлагал популярные.
– В силу последнего обстоятельства, – не успокаивалась нелепость, по экспоненте возвышая голос в рассуждении перекрыть императорскую речь, – я бы настаивала, дабы впредь меня в этом доме именовали исключительно «осмысленностью».
– Не дождешься, – пообещала Маша язвительно.
– Я не вправе настаивать, но…
– Вот и не настаивай, – встряла в беседу мутная бутыль на окне. В ее простоватом тенорке отчетливо звучали мелодии теплой беленой печки, занавесок в цветочек и дровяных поленниц возле плетня. – Чего тебе настаивать? Ишь какая… Настаивать я буду. На травках, корешках и ягодках. От всех хворей и простуд настой получится, по бабкиному рецепту! Всякий микроб от одного виду подохнет, не говоря уж о запахе и не рассуждая о вкусе…
– Между тем, хороший вкус – половина любой презентации, – жеманно откликнулся стенной шкаф. – Возьмем те же сочетания цветов. Никому в голову не придет носить красное с зеленым, не так ли? В то же время, существуют оттенки розового…
– Кто сказал про голову? – встрепенулась мысль, с прошлого вечера дремавшая в кресле. – Где голова? Я в нее вот уже битые сутки прийти не могу…
– Замолчите все! – не выдержала Маша. – От вашего галдежа с ума сойти можно!
Как по мановению волшебной палочки, голоса угасли, хотя и продолжали по инерции препираться шепотом. «Да уж, если бы кое-кто с меня сошел хотя бы ненадолго, – уныло брюзжал ум, – то я был бы век за то благодарен. Скоро никаких сил не останется терпеть на себе такую тушу…»