Энкантадас, или Заколдованные острова (др. перевод)
Шрифт:
Ввиду того, о чем будет рассказано дальше, следует здесь объяснить, как могло случиться, что предмет, и притом небольшой, ранее не замеченный никем из находившихся на корабле, все же привлек внимание моего товарища. Дело в том, что другие матросы, в том числе и я, работали стоя на палубе, тогда как этот мой товарищ, все более воодушевляясь с каждым поворотом тяжелого ворота, вскочил на него и со всей силы толкнул прямо вниз, не сводя при этом веселого взгляда с медленно удаляющегося берега. Вот тут-то, оказавшись выше всех остальных, он и заметил этот ранее не замеченный предмет; а глаза он поднял потому, что пребывал в приподнятом состоянии духа; а в такое состояние его, что греха таить, привел глоток перуанской водки, который в то утро, в благодарность за какую-то услугу, преподнес ему наш буфетчик-мулат. Все мы знаем, что от водки на свете проистекает много зла; но поскольку в данном случае она послужила средством, хотя и косвенным, для избавления живого человека от поистине страшной участи, не должно
Глянув через полосу воды в указанном мне направлении, я тоже увидел что-то белое, свисающее со скалы примерно в полумиле от берега.
— Это птица, белокрылая птица, возможно... нет, это... это носовой платок!
— Вот-вот, носовой платок, — подтвердил мой товарищ и во весь голос сообщил о своем открытии капитану.
Мгновенно — как выкатывают и направляют пушку — с высокой площадки на корме была просунута сквозь снасти длинная подзорная труба, и сам капитан ясно разглядел на скале человеческую фигуру, отчаянно махавшую тем, что мы приняли за носовой платок.
Наш капитан был человек добрый и скорый на решения. Отпрянув от трубы, он помчался на нос и приказал: якорь снова бросить и спустить шлюпку.
Через полчаса быстроходная шлюпка вернулась. Уходили на ней шестеро, а пришло семеро, и седьмой была женщина.
Это с моей стороны не бессердечие художника, но, право же, мне жаль, что я не владею пастелью, ибо женщина эта являла собою зрелище в высшей степени трогательное, и пастельные карандаши, наносящие мягкие, печальные линии, как нельзя лучше передали бы скорбный образ темнокожей вдовы чола.
Рассказ свой она закончила быстро, и хотя она говорила на своем родном языке, мы столь же быстро ее поняли, потому что наш капитан, долго водивший купеческие суда в чилийские гавани, хорошо знал испанский язык. Три года назад Хунилла, индианка чола, то есть смешанной крови, родом из Пайты в Перу, вместе со своим молодым мужем Фелипе, чистокровным кастильцем, и со своим единственным братом индейцем Труксиллом, вышла в море на французском китобойном судне, которым командовал очень веселый капитан; каковое судно, направляясь на далекие промыслы, должно было пройти совсем близко от Заколдованных островов. Целью маленькой экспедиции было добыть черепашьего жира, высоко ценимого за прозрачность и отличный вкус везде, где он известен, а известен он на всем тихоокеанском побережье Америки. Хунилла и ее спутники благополучно высадились в облюбованном ими месте и выгрузили сундук с платьем, орудия, кухонную утварь, примитивный аппарат для вытапливания жира, бочки с сухарями и еще кое-какое добро, включая двух любимых собак (все чола любят этих преданных животных). Француз, согласно предварительному уговору, должен был забрать их на обратном пути, проплавав в морях западнее их острова четыре месяца, — наши смельчаки считали, что этого времени им вполне достанет для задуманного дела.
На пустынном берегу они заплатили капитану серебром за проезд до острова — только на этом условии он и согласился их везти, хотя готов был чем угодно поклясться, что сдержит слово. Фелипе долго уговаривал его отложить срок уплаты до возвращения корабля, но напрасно. Впрочем, они считали, что у них есть другая причина не сомневаться в намерениях француза: было договорено, что за обратный проезд они заплатят не серебром, а черепахами — к его возвращению на остров их будет для него поймано сто штук. Они собирались наловить их, когда закончат собственную свою работу, ко времени, намеченному капитаном; и несомненно были уверены, что эти сто черепах (пока что бродящие где-то в дебрях острова) представляют собою сто надежных заложников. Как бы то ни было, корабль отчалил; трое на берегу, глядя ему вслед, подтянули громкой песне матросов; и к вечеру французское судно скрылось за горизонтом — его мачты, как три еле заметные черточки, были последним, что еще увидела Хунилла.
Француз легкомысленно дал обещание, закрепив его клятвой, как якорем; но клятвы, как и якоря, не всегда достаточно крепки, и нет на нашей вечно меняющейся земле ничего постоянного, кроме нарушенных обещаний радости. Коварный ветер с переменчивых небес, или коварный выверт собственного, еще более прихотливого нрава, либо крушение и внезапная гибель в безлюдных морях, — какова бы ни была причина, только веселый капитан не вернулся.
Но если это и грозило нашим чола страшной бедой, дурные предчувствия до времени не тревожили их — слишком они были заняты утомительной работой, ради которой прибыли сюда. Да что там, не прошло и семи недель, как удар судьбы, подкравшейся, словно тать в нощи, избавил двоих из них от всех тревог, земных и океанских. Им уже не предстояло вглядываться в горизонт ни с лихорадочными опасениями, ни с еще более лихорадочной надеждой — их души сами бесшумно уплыли в грядущее, которому нет конца. Неутомимо работая под палящим солнцем, Фелипе и Труксилл натаскали к своей хижине не одну сотню черепах и вытопили из них жир; и как-то раз, вдохновленные своей удачей и чтобы вознаградить себя за тяжкий труд, они на скорую руку соорудили катамаран [45], то есть индейский плот, на каких плавают в Карибском море, и весело отправились на нем половить рыбы за длинным рифом с острым зазубренным гребнем, что тянется параллельно
На глазах у Хуниллы они пошли ко дну. Истинный ужас этого происшествия она восприняла как трагедию, сыгранную на сцене. Она сидела среди сухого кустарника на вершине большой скалы, немного отступя от берега. Отсюда можно было глядеть в открытое море, как с высокого балкона. Но в тот день, о котором идет речь, она, чтобы лучше следить за каждым движением двух человек, нежно ею любимых, раздвинула ветки и держала их в таком положении. Получилась овальная рама, в которой бескрайнее синее море раскинулось как на картине. И на этой картине незримый художник изобразил для нее развалившийся плот, ставший игрушкою волн, бревна, косо вздыбившиеся, как сломанные мачты, и среди них — четыре мелькающие руки; а потом все ушло в мутную, плавно катящуюся зыбь — только обломки еще плавали на ее поверхности; и с начала до конца не было слышно ни звука. Смерть на безмолвной картине; видение; исчезающие образы, какими дразнит мираж.
Столь мгновенна была эта сцена, столь завораживающа в своей картинности, столь далека от раскаленной скалы, служившей беседкой Хунилле, и от обычных ее мыслей, что она смотрела и смотрела, не в силах ни пошевелить пальцем, ни крикнуть. Но если б она и не сидела окаменев, тупо глядя на эту пантомиму, что могла бы она сделать? За полмили глубокой воды могли ли ее две застывшие руки помочь тем четырем, обреченным? Слишком далеко, и время ушло. Какой глупец, увидев молнию, станет пытаться предотвратить удар грома? Тело Фелипе скоро прибило к берегу, а Труксилл так и канул в вечность; всплыла только его веселая шляпа, сплетенная из золотой соломы, — цветок подсолнуха, которым он помахал сестре, оттолкнувшись от берега, — теперь, учтивая до конца, она передала его прощальный привет. А у Фелипе, когда волны выбросили его тело на берег, одна рука была вытянута и согнута в локте. Закоченевший мертвец, муж-любовник нежно обнимал молодую жену, не изменив ей и в смерти. О боже, когда человек так хранит верность, ужели ты, сотворивший его верным, сам изменяешь? Но тот, кто никогда не клялся в верности, не может ее и нарушить.
Нет нужды говорить о том, какая несказанная скорбь теперь овладела одинокой вдовой. Сама она почти не останавливалась на этом, а просто излагала события. В лице ее каждый волен был прочесть, что сможет; из слов же ее как бы даже не явствовало, что она и есть героиня своего рассказа. Однако этим она не удержала нас от слез. Все сердца обливались кровью оттого, что горе может быть так мужественно.
Она лишь приподняла для нас крышку своей души и показала нам странные письмена, на ней начертанные; а все, что было внутри, утаила со скромностью истинно гордой натуры. За одним только исключением. Вытянув вперед свою маленькую оливковую руку, она сказала капитану по-испански, мягко и медлительно: «Сеньор, я его похоронила»; потом умолкла, вся сжалась, словно стиснутая кольцами удава, и, внезапно выпрямившись, повторила с выражением страстной муки: «Я похоронила его, мою жизнь, мое сердце!»
Нет сомнения, что эта несчастная действовала полусознательно, машинально, когда совершала над телом Фелипе похоронный обряд и ставила грубый крест из сухих веток — зеленых не нашлось — в изголовье одинокой могилы, где упокоился в тихой пристани, в вечном довольстве тот, кого сгубило вечно непокойное море.
Но убитую горем Хуниллу не покидало смутное чувство, что надо схоронить и еще одно тело, освятить вторым крестом вторую могилу, еще не вырытую, — смутная боль и тоска об исчезнувшем брате. Отряхнув с пальцев могильную землю, она медленно спустилась обратно к воде и бесцельно бродила по берегу, вперив взор в бесконечно набегающие волны. Но они не несли ей ничего, кроме плача, и ощущение, что убийцы оплакивают свою жертву, сводило ее с ума. Однако время шло, мысли ее постепенно прояснились, и тогда прочно усвоенное учение католической церкви, столь строго требующей соблюдения священных обрядов, заставило ее возобновить, сознательно и наяву, благочестивые поиски, начатые в состоянии сомнамбулизма. День за днем, неделю за неделей она мерила шагами усыпанный пеплом берег, и теперь ею руководило двоякое побуждение. Одинаково жадно высматривала она мертвого и живого: брата и капитана-француза, безвозвратно пропавших. Поглощенная своими переживаниями, Хунилла почти не следила за временем, и не было у нее ни часов, ни календаря, кроме собственных ощущений. Как и несчастного Крузо в тех же самых морях, ни одна церковь не оповещала ее колокольным звоном о прошествии недели или месяца; день ничем не бывал отмечен: петух не возвещал этих душных рассветов, мычание стада — этих убийственных ночей. Из всех привычных, обыденных звуков, связанных с человеком или очеловеченных дружеским с ним общением, лишь один нарушал это палящее безмолвие — лай собак; а еще был шум моря, неумолчный и однообразный, для вдовы наименее милый из всех голосов, какие она могла услышать.