Эоловы арфы
Шрифт:
В Кайзерслаутерн приехали уже к вечеру. Энгельс предложил сойти с подводы и направиться во Фрухтхалле, где надеялся еще застать кого-нибудь из членов правительства. Жандарм согласился, так как по инструкции он должен был передать арестованного именно в руки правительства.
Энгельс не ошибся в своем расчете. Когда подходили к Фрухтхалле, оттуда вышли сразу двое — Молль и Д'Эстер. Иосиф рубил ладонью воздух и что-то горячо говорил, Карл озабоченно слушал.
— Привет от узников революции! — крикнул Энгельс.
Друзья
— Как? Ты еще и в оковах? — изумился Д'Эстер.
— Что ты! Господь с тобой! — Энгельс вытянул напоказ руки. — Ты слишком плохого мнения о господах Цице и Грейнере. Это не оковы, не кандалы, а всего лишь либеральные наручники.
Молль схватил Энгельса за руки и повлек за собой.
— Быстро, быстро! Они еще там. Пусть увидят собственными глазами.
Через несколько минут все четверо с шумом ввалились в большую, ярко освещенную комнату — кабинет министра внутренних дел Николауса Шмитта. Кроме самого министра здесь находились и другие члены правительства и, видимо, только что прибывший Самуэль Чирнер, один из главных руководителей недавнего восстания в Дрездене.
— Господа! — обводя всех негодующим взглядом, воскликнул Молль. — Я надеюсь, вам достаточно хорошо известен этот человек. Он хочет сказать вам несколько слов.
Все затихли. Энгельс вышел вперед и начал тихо и спокойно:
— Месяц назад, милостивые государи, я принимал участие в эльберфельдском восстании. В меру своих сил и способностей я сделал все, чтобы помочь ему. Но руководители восстания, боясь дружбы, возникшей между мной и рабочими, предали меня — вынудили покинуть Эльберфельд.
— Снимите с него наручники, — вполголоса проговорил Чирнер.
Конвоир сделал было движение, но тотчас в нерешительности остановился.
— Тогда я думал, — громче и резче продолжал Энгельс, — что это предел низости. Но теперь я вижу, что ошибался. Господин Хёхстер, председатель эльберфельдского Комитета безопасности, по крайней мере, не приказывал арестовать меня, не называл меня шпионом. В Эльберфельде все-таки никому не взбрело в голову надеть мне наручники и под конвоем, пешком, погнать в Кёльн. А вот ваши коллеги Циц, Грейнер и комиссар Мюллер на это пошли!
— Какой позор! — воскликнул кто-то.
— Да снимите же наручники! — повторил Чирнер.
Жандарм наконец решился. Щелкнули замки. Наручники спали. Жандарм хотел взять их, но Энгельс не отдал.
— Господа! — сказал он, побрякивая железом. — Ведь никто из вас никогда не носил эти изысканные манжеты. Не хотите ли попробовать?
Все молчали. Энгельс бросил наручники на стол министра:
— Революционный фанатизм ничуть не лучше всякого иного…
— У вас есть пакет от Грейнера? — спросил жандарма Шмитт.
— Никак нет, — испуганно отчеканил тот.
— Ну какой-то отчет, донесение, уведомление?
— Ничего нет.
— Где же ему писать отчеты! — зло,
— А на словах он вам хоть что-то передал? — продолжал допытываться министр.
— Мне только было сказано, что с арестованным следует обращаться как со шпионом.
Д'Эстер возбужденно зашагал вдоль стены:
— Черт знает что! После такого обращения с моим товарищем по партии, с коммунистом я не могу больше оставаться в правительстве. Немедленно отпустите его!
— Да, конечно, — согласился Шмитт. — Надо немедленно отпустить. Мы отпускаем вас, господин Энгельс, под ваше честное слово.
— Под честное слово? — вскинул брови Энгельс. — Но почему я должен его давать?
— Ну, видите ли, — замялся Шмитт, — вас все-таки арестовал член правительства, наш коллега. Мы обязаны уважать его решения. У него, надо думать, имелись какие-то соображения…
— Ах, вот оно что! Никакого честного слова я вам давать не намерен.
Д'Эстер, Молль, Чирнер принялись уговаривать Энгельса, но он оставался непреклонен.
— Но войдите в наше положение! — взывал Шмитт. — Что же нам делать?
— Не знаю! — отрезал Энгельс. — Я могу и дальше оставаться под арестом, могу последовать в окружную тюрьму.
— Что да, до получения отчета от Грейнера, видно, только это и остается, — озадаченно проговорил Шмитт.
— Если так, то я настаиваю, чтобы конвой был снят немедленно, сказал Д'Эстер. — Энгельс пойдет в тюрьму без конвоя.
— Согласен, — кивнул головой Шмитт. — Я просто напишу записку начальнику тюрьмы, и арестованный сам ее передаст.
— Забавно! — сказал кто-то.
Шмитт придвинул к себе бумагу и стал писать.
— По крайней мере, распорядитесь, чтобы камера была поуютней и попросторней — я люблю пошагать. — Энгельс подошел к столу, ожидая, когда Шмитт кончит записку. Тот вскоре кончил, положил записку в конверт, запечатал его и подал арестованному.
Энгельс взял конверт, тряхнул им над головой:
— Милости прошу в гости, господа. Надеюсь, временное революционное правительство действительно предоставит мне лучшую тюремную камеру во всем Пфальце.
Он пожал руку Шмитту и в сопровождении Молля вышел на улицу.
В этот же вечер, через два-три часа, многие в городе уже знали об аресте Энгельса, а утром это стало известно всем жителям и вызвало много противоречивых толков и предположений. Сторонники решительного направления единодушно осуждали власти, сочувствовали узнику, а некоторые из них были даже за то, чтобы освободить его силой.
Д'Эстер, возмущенный и обескураженный арестом друга, забыл вчера при первой встрече с ним сказать, что Маркс прислал ему на его, Д'Эстера, адрес письмо. Вспомнив об этом перед сном, Д'Эстер ужаснулся своей забывчивости, всю ночь плохо спал, а утром сразу же отправил письмо арестованному.