Эоловы арфы
Шрифт:
На другой день сразу после немудрящего завтрака, как и планировал Виллих, поехали верхами в Бельгейм. Там в полном составе, включая и вчерашних беглецов, находился батальон Дреера. Виллих приказал выстроить батальон. На первый взгляд это была прекрасная воинская часть, хорошо вооруженная, дисциплинированная. Особенно внушительно выглядели офицеры. Все с клинообразными, вероятно, модными среди них бородками и смуглыми, как видно успевшими загореть за время воинской муштры под жарким июньским солнцем, лицами.
— Кто вчера бежал от баварцев — два шага вперед! — скомандовал Виллих.
Никто не ожидал такой команды, произошло замешательство,
— Ополченцы! — громоподобным голосом выкрикнул Виллих. — Полюбуйтесь на этих людей. Посмотрите им в глаза. Вчера они бежали с поля боя, оставив на нем того, кто был среди них единственным храбрым человеком. Они покрыли позором и себя, и знамя революции, под которое добровольно вступили.
Виллих говорил так горячо и гневно, что все решили: он сейчас же, немедленно потребует самой суровой кары для провинившихся, может быть, даже расстрела. Виллих и впрямь был убежден, что все они заслуживают расстрела, и при других обстоятельствах мог бы пойти на это, но тух обстоятельства сложились особые. Сеять среди своих рядов недовольство и тем более ослаблять их расстрелами сейчас было совершенно нерасчетливо: главные силы противника уже начали вторжение и не сегодня-завтра предстояли тяжкие испытания. Но этот ход его мыслей был далеко не всем ясен, и потому многие не только облегченно вздохнули, но и очень удивились, когда вся кара Виллиха свелась к приказу вчерашним беглецам немедленно следовать за ним по направлению к месту вчерашнего боя. Его расчет состоял в том, чтобы еще раз подвергнуть струсивших ополченцев опасности и дать им возможность оправдаться. Виллих не сомневался, что, как только он появится с ними на поле вчерашнего сражения в зоне достигаемости крепостной артиллерии, огонь будет открыт немедленно.
Так оно и случилось. Действительно, когда Виллих и Энгельс, оставив коней в Бельгейме, во главе полусотни ополченцев пришли туда, орудия заговорили и ядрами, и картечью. Виллих скомандовал рассредоточиться. Некоторое время огонь был довольно интенсивный, но бестолковый, суматошный. Никакого вреда он не причинял. Но как бы то ни было, а Энгельс впервые в жизни попал сейчас под обстрел. Виллих внимательно наблюдал за поведением ополченцев: большинство трусили — это опытный глаз видел сразу, — а все же держались. Но если бы Виллих и не был занят ополченцами, а наблюдал бы только за Энгельсом, то и тогда его наметанный глаз едва ли мог бы обнаружить волнение товарища, хотя оно, конечно же, было.
Когда первое ядро ударило о землю, Энгельс не сразу понял, что произошло: ему показалось, где-то невдалеке почему-то вдруг надломилось крупное дерево. Осознав через мгновение происшедшее, он чуть заметно побледнел, но Виллих крикнул ему, призывая, как равного, наблюдать за необстрелянными ополченцами. И он стал наблюдать, позабыв о себе, и ему уже словно некогда было трусить или волноваться. И даже когда одно ядро угодило прямо в дерево, за которым он стоял, оглушив и осыпав листьями да сухими сучьями, Энгельс и тогда продолжал внимательно наблюдать за ополченцами, спокойно улыбаясь Виллиху.
Обстоятельно изучив поле боя, Виллих, Энгельс и капитан, показавший себя таким молодцом накануне, устроили тут же, за деревьями, небольшой военный совет, на котором разобрали вчерашнее сражение и наметили, что следует предпринять против крепости в ближайшие дни.
Затем они вернулись
— Если ты, саботажник, не будешь погонять, — пригрозил разозлившийся Энгельс, — я оставлю тебя здесь в ночном лесу одного и уеду.
Угроза подействовала, но ненадолго. Минут через двадцать лошадь снова поплелась шажком. Тогда Энгельс отпихнул возницу, взял у него вожжи и стал править сам. Дело пошло веселее.
— А ты спи, бездельник, — бросил Энгельс через плечо. — Все равно дороги не знаешь.
Возница ничего не ответил. Ему было страшно, но вскоре он все-таки уснул.
Часа через два лес кончился. В поле было светлее. А еще через полчаса справа стало брезжить, и где-то впереди послышалось пение петухов. Если это в Майкаммере, то, значит, больше половины дороги до Нёйштадта уже позади. У самого въезда в селение послышались какие-то возбужденные и, кажется, пьяные голоса. Возница моментально проснулся. Вот в рассветных сумерках впереди показалась медленно бредущая толпа с ружьями и косами. Завидев Энгельса, они поспешно стали хвататься за оружие.
— Кто такой? — послышались выкрики.
— Где командир? — спокойно ответил вопросом на вопрос Энгельс.
Командир явился, он ехал на повозке где-то позади. Это был молодой и, видимо, очень перепуганный человек.
— Я начальник штаба отряда Виллиха, — представился Энгельс и показал полученное вчера удостоверение. — Что вы за люди и куда идете?
Оказалось, это отряд народного ополчения, вышибленный пруссаками первым же ударом из Хомбурга. Он отступил на Цвейбрюккен, затем на Пирмазенс, по скверным дорогам преодолел горы и вот наконец вышел в прирейнскую долину, надеясь соединиться здесь с основными силами армии.
— Из Цвейбрюккена вы отошли тоже под напором неприятеля? — спросил Энгельс.
— Нет, пруссаки еще не подошли, — командир замялся, — но…
— Значит, просто бежали, — все понял Энгельс. — Ну а из Пирмазенса?
Командир снова замялся и вдруг вместо ответа на вопрос брякнул:
— Мы везем с собой четыре пушки. Мы спасли их от врага. Если бы не мы…
— Пушки? — усмехнулся Энгельс. — Прекрасно! Но вы на всем пути от Хомбурга хоть раз видели пруссаков? Хоть раз они пальнули по вашим сплоченным рядам?
— Нет, мы их не видели, — наконец-то без уловок ответил командир, но тут же снова напустил тумана: — Однако нет никаких сомнений, что они идут буквально по нашим следам. Признаться, когда мы увидели вас…
— Приняли за неприятельский авангард? — бесцеремонно перебил Энгельс. — Ах, вояки, вояки! Хорошо еще, что из всех четырех пушек по мне не пальнули… А вы видите, — он резким жестом указал на толпу, — что у вас много пьяных. Кто же пьет в такую рань? Да еще в уверенности, что неприятель у тебя на хвосте? И тон дурной, и служба плохая.