Эпитафия Красной Шапочке
Шрифт:
— Нет, нет, это все неправда, вы лжете! У вас нет никаких доказательств.
— Тогда откуда вы знали, что самолет не был заперт? Откуда вы об этом узнали?
— Мне сказал Нильсен. Теперь я вспомнила, он рассказал мне, что, когда сдавал рапорт, попросил не запирать машину, потому что…
— Это неправда…
Нильсен весь подался вперед, но Йеппсен остановил его жестом.
— Значит, вы утверждаете, фрекен Анна, что вы знали о том, что самолет не заперт, поскольку вам об этом рассказал
— Да.
Казалось, она снова уже полностью овладела собой и к ней вернулась обычная спокойная уверенность.
— Да, это он рассказал мне. Почему бы вам не спросить у него самого? Именно он попросил не запирать машину. Спросите же у него!
— Когда он это вам сказал? Она улыбнулась:
— Когда мы приземлились в Копенгагене. Теперь я точно помню. Он еще заметил, как это приятно, когда воздух в машине свежий. Он сказал, что попросил не запирать самолет на ночь, чтобы он мог хорошенько проветриться. Признаться, в тот момент мне это показалось довольно странным, но я не придала этому значения и потом об этом не думала. Но узнала — именно от него, он сам мне сказал.
— Вы настаиваете на этом?
Она откинулась в кресле и снова улыбнулась:
— Да, и, думаю, вам бы следовало спросить у Нильсена, почему он не хотел, чтобы машину запирали на ночь. Вам это не кажется странным?
Йеппсен перегнулся через стол и взглянул девушке прямо в глаза.
— Анна, все это — неправда. Все, что вы рассказываете тут, — мерзкая, наглая ложь с первого и до последнего слова.
— Нет, это правда.
— Кари и Кок и не подозревали, что машина была не заперта.
— Да, но Нильсен сказал об этом, когда…
— Сам Нильсен тоже не имел об этом ни малейшего представления.
Видно было, что ею снова овладел страх.
— Но ведь он сам попросил об этом в аэропорту, мы все видели, как он подходил к служащему и…
— Он говорил с ним вовсе не об этом. Да вы и не могли ничего слышать. Повторяю: капитан Нильсен не знал, что той ночью с двенадцати до шести машина не была заперта, — он не имел ни малейшего представления об этом.
Анна молчала, и Йеппсен продолжал:
— Самолет не был заперт потому, что отвечавший за это служащий в Бромме просто-напросто забыл его запереть.
Анну начала бить мелкая дрожь; лицо ее покрыла смертельная бледность, она забормотала:
— Нет, нет, этого не может быть, это неправда…
— Хотите взглянуть на протокол, составленный шведской полицией?
Она вся съежилась и отрицательно покачала головой. Некоторое время она сидела молча, глядя в пол прямо перед собой, потом просто, как будто речь шла о самой обыкновенной вещи, спросила:
— Труп убрал Нильсен?
— Да, убрал Нильсен. А вы убили ее. Так?
Анна слегка качнула головой,
— Я должна была, мне пришлось сделать это, хотя тем самым я и ставила крест на своем желании отомстить Гунилле. Никто из нас теперь не может ей отомстить. Она нашла деньги и должна была умереть. У меня не было другого выхода, как только убить ее.
На всех лицах было написано отвращение, но Анна, как будто не замечая этого, продолжала:
— Я не хотела ее убивать, но она сама виновата. Жаль, конечно, что она умерла вот так, не дав нам насладиться победой над ней.
Анна говорила странным монотонным голосом, как будто в каком-то трансе:
— Ведь правда, жалко? А зачем было этим двоим, Матиессену и Хансен, быть такими любопытными? Жаль, конечно, что им тоже пришлось умереть, но что мне было делать?
Когда в кабинет вошли полицейские, чтобы увести ее, она сама встала им навстречу. Уже в дверях она обернулась и, обращаясь к бывшим коллегам, сказала:
— Простите меня, простите, что я помешала вам всем отомстить, но я не могла ничего сделать. Гунилла мертва. А я… Я так страшно устала, никогда в жизни еще я так не уставала.
На прощанье Анна снова горько улыбнулась, как бы давая всем возможность в последний раз полюбоваться своими восхитительными зубами. Дверь за ней захлопнулась.
За окном уже начало светать. Капитан Нильсен рывком поднялся.
— Никто не будет возражать, если я пойду. Я дольше не могу задерживаться, мне надо домой, жена ждет…
Йеппсен пожал ему руку, и капитан вышел из кабинета.
Громкое всхлипывание заставило комиссара обернуться и взглянуть в сторону двух оставшихся еще в комнате членов экипажа.
Кари, закрыв лицо руками, горько рыдала; Кок с недоумением смотрел на плачущую девушку.
Раскачиваясь из стороны в сторону, она твердила:
— Это ужасно, ужасно, отвратительно, это… Йеппсен попытался было ее успокоить, но тщетно.
— Послушайте, Кари, вам сейчас надо взять такси и ехать домой.
Но она только всхлипывала и отрицательно качала головой.
— Кари, держи… — Кок кинул ей на колени связку ключей. — Садись в мою машину и подожди меня там, я сам тебя отвезу.
Она кивнула, благодарно улыбнулась и, прежде чем выйти, бросила на него влюбленный взгляд.
— Что в действительности навело вас на мысль, что это Анна?
Йеппсен усмехнулся:
— Я ведь уже говорил. Гунилле надо было любой ценой заставить преступника поверить, что она спит, а самой в это время иметь возможность наблюдать за ним. И, как я уже сказал, всю эту комедию она могла разыграть только для одного человека — для Анны.