Эровый роман. Книга вторая
Шрифт:
Каждый день крупный Альфа с самодовольным видом делал обход территории, иногда появлялась и его самка. Темно-бурый мех с серебристой проседью, густой подшерсток и бронзовые глаза иногда было невозможно разглядеть в пестрой гамме всех оттенков леса. Страх, что они нападут стаей, разорвав на куски, буквально парализовывал. Было сложно не думать об этом, особенно встречаясь с ними взглядами.
Мы все были верны своему долгу до конца, присматриваясь друг к другу, меняя местоположение, порой буквально приростая к массивному дереву с густой кроной. Но все равно не отпускало ощущение, что хищные звери повсюду. Стараясь замедлить сердечный ритм и унять
Ночная тишь леса разбавлялась криками птиц и треском веток поутру. Любой новый звук мог трактоваться по-разному: будь то природный или вражеский, ведь тело очень давно устало вслушиваться. Воздух проникал в плоть очень густой струей. Можно было чувствовать каждый глоток. Мертвецкая тишина леса опоясывала до следующего треска веток. Легкий ветер разбивал усталость от ожидания. Украдкой иногда все же подглядывало солнце сквозь густые кроны величественных деревьев Кавказа, лучом пробегаясь по одежде. А туман пускал слюни, превращаясь в росу. Влажный непокой застывал на ладонях. Он окутывал своей сединой. Стучали зубы – невозможно было успокоить челюсть. Сводило ледяные ноги до боли, и пальцы не слушались, примерзая к курку автомата. Ветер теребил с издевкой лица людей, морды животных и кроны. Все смешивалось в этом лесу в бесплодный хаос, особенно, когда товарищей по несчастью становилось вокруг меня все меньше.
Подгнившие деревья не давали и капли солнца. Вся земля рядом была холодная и промокшая, а порой так хотелось взглянуть светилу в глаза. Сумрачный мир иногда дрожал от сумасшедшего голодного смеха. Будто заражаясь им, вторили деревья, превращая обманчивые видения, особенно перед рассветом, в неподдельный ужас, утопая в страхе перед кровью, болью, смертью. Еще и во мраке.
Меня прозвали Борзом не потому, что я был как автомат чеченского производства, дешевым с точки зрения оценки моей жизни, а потому, что однажды Альфа-самец волка пометил мою одежду, нассав на нее ночью. Сослуживцы тогда только посмеялись, но прозвище стало моей сутью. Именно с того дня я стал без боязни ходить по территории, как санитар леса, валящий боевиков без разбора. Забавно, но волки стали меня даже узнавать, шевеля хвостами как дружелюбные собаки, и помогать как хищники, растаскивая ублюдские бородатые вонючие тела по лесу.
Предначертанная война не стала тогда мне больше казаться ужасом, а лишь очередным этапом моего существования, который нужно пройти, выдержать. К тому моменту я уже знал, что не только ветер может выть и волк, но и человек от своего бессилия и страха. Я перестал бояться, и от этого ощущения было легче выжить. В слепой войне я почувствовал себя частью большой волчьей семьи. Это спасло меня. Страха больше не было, пусть и на подсознательном уровне. Но не каждому повезло так же, как и мне. Кому-то все-таки пришлось стать жертвами войны.
Настоящими тварями там были только люди по ту сторону, не волки. Зря мы боялись. Тратили силы на каждый вздох, пропитанный отчаянием и тревогой за свою жизнь. Мясом мы были выброшены не для зверей…
________________________________________________________
В первую неделю после пробуждения я много размышлял об отце, его болезни и о том, что он ни разу не навестил меня, от чего ощущение
Но я ей обещал. Обещал навсегда исчезнуть и не появляться. Именно так я и должен был ей доказывать свою любовь. Но темная душа просила новую порцию чудес. Мне все сложнее было сопротивляться этому зову. И боль одиночества накрывала все чаще, особенно когда я почти выздоровел.
Покров из обмана и лжи для собственного сердца наступал каждый день, когда я оставался один с мыслями в диалоге. И днем и ночью. Это кружево страха оплетало меня все плотнее и плотнее. Страх был связан с тем, что я могу сорваться. Вновь попытаться положить все к ногам Надин. Не только сердце на порог, но теперь и остатки души.
Все те же туманы окутывают душу и слова о невозможности любить, как горький океан. И как бы я себе не врал, я не мог забыть ее одну. Ту, от которой предательски пульсируют виски, когда я думаю о ее губах и о ее запахе. И это до ужаса страшный прогноз вновь. Эта роза свела меня с ума и продолжала колоть шипом даже на расстоянии. Словно он остался во мне, как осколок мины. И ныл. Но ни разу, ни единой думы у меня не было о той, с кем я прожил целых восемь месяцев в Германии. Ни одной мысли о Лиде и ее бестолковом ожидании.
Бесконечный самообман, где ржавой болью пронизаны все жилы, и где память скребет по нервам, где ненасытная глупая грусть давит на грудь; и сбивающийся ритм сердца при упоминании ее имени; и глаза с легкой зеленцой в памяти яркими вспышками любовной киноленты, как самый любимый фильм, просмотренный до истирания пленки; и бесполезные мечты о любимой девушке рядом, забыв все дерьмо. Сердце вновь ждет любви. Но с ним проще договориться, чем с телом молодого мужчины. Я все сильнее ощущаю, что хочу близости с женщиной. И, похоже, с любой.
В доме были и телевизор, и ноутбук, но долгое время я не включал ни то, ни другое. Я садился напротив панорамного окна и наблюдал за природой, которая томилась за стеклом. Час. Два. Три. И все тот же скользящий взгляд в пустоту. День сменяет вечер. И вот уже и вечера за окном нет. Его накрыла черная жгучая ночь. Прилипшие к стеклу ночные бабочки поутру, как обычно, рассеются. Я даже не замечу, что ночь перетекла в безрадостный очередной рассвет. И только боль напомнит снова, что я забыл принять таблетки. Но все же, больничный в доме Петра дал мне возможность снова побыть наедине с самим собой. Здесь тишина была абсолютной. Без звуков города, машин, голосов людей. Только трели птиц и то еле слышные.
Я поздороваюсь с новым днем, скривив губы. Вопьюсь затяжным поцелуем с желтой осенью, у которой смущенной волной зальется душа. А у меня внутри все так же пусто. И только глаза молча расскажут об этом всем тем, кто встретится со мной взглядом. Все тот же одинокий вечер или осенний лист, отпрянувший с дерева, или безотрадное солнце, еле-еле испускающее тепло. А потом я психану от унылого вида нескончаемой осени и зашторю окно. Продолжу тонуть в трясине своего несчастья. Только уже без неба, солнца, осени за окном. Только неугомонный ветер слышится за непроницаемым полотном.