Еще одна чашка кофе
Шрифт:
— Дело в том, что я всегда любила красить стены! Еще в Тбилиси, в детстве, я ходила и красила все вокруг — дома, заборы, даже вот собачьи будки!
Маша вежливо кивнула — надо же, как интересно!
А Павел поспешил спрятать ироничную улыбку в уголках губ — он-то знал, какие ошеломительные новости вскоре (хотя если эта девчонка будет рассказывать все так обстоятельно — то получится не очень скоро) узнает Мария.
— Понимаете, если бы я не любила красить, то еще неизвестно, стала бы я делать здесь ремонт, или бы все так и осталось еще на сто лет! —
Маша снова вежливо кивнула, хотя и не очень понимала, при чем здесь Тбилиси, собачьи будки, и какой-то ремонт.
— Так вот про Тбилиси. Я там влюбилась, но как-то неправильно, так бывает, да? В том смысле, что это был не мой человек. Но тогда я этого не знала, и мне было так плохо, что нужно было сделать еще хуже! А хуже могло стать только в Петербурге, потому что мне казалось, что это ужасный город, просто филиал ада на земле. Ой, извините, я не хотела вас обидеть! Теперь-то я понимаю, что обязательно должна была сюда приехать. Ну вот я приехала, а тут Белкин… А Белкин это же… — Теона запнулась и покраснела. — Ну, он совершенно невозможный. Мне все время хотелось его ошпарить горячим кофе. Но вообще Белкин хороший. По-своему, — Теона еще сильнее покраснела.
Маша улыбнулась. За окном совсем стемнело, застучал дождик. Дремавшая под столом Бобби громко посапывала во сне.
— А потом я решила покрасить стены, просто чтобы что-то здесь изменить, — Теона резким галопом перескочила с опасной темы Белкина. — Но это оказался эффект бабочки, понимаете? Ты что-то делаешь, вообще ни о чем не подозревая, а твой поступок может отозваться на другом конце света или сработать во времени! Мы с Белкиным много раз об этом говорили. Кстати, Белкин сначала не хотел отдавать картину, но вы не подумайте плохого, потому что потом Леша со мной согласился. А уж, когда он прочел письмо, то понял, что я права.
— Какая картина, какое письмо? — удивилась Маша.
— Так вот я и веду к письму и картине, просто рассказываю все по порядку, — кивнула Теона. — А знаете, с первых дней в этой квартире я что-то такое почувствовала. Скажите, а когда вы здесь жили, у вас тоже было ощущение, что с этой квартирой что-то не так?
Маша вздохнула — она ничего не забыла. Скрип половиц, мелькнувшая в ночи тень, чей-то силуэт у окна, перевернутые страницы книги, ощущение, что тебе хотят что-то сказать, но ты не можешь понять и расслышать.
— С годами я поняла, что Петербург — странный город, — начала Маша, — в нем как будто живут два мира. Один — наш, обычный, понятный, с машинами, магазинами, центральным отоплением, горожанами, относительно стабильный и понятный. И есть другой мир — зазеркальный, теневой, ночной, потусторонний, про который мы ничего не знаем.
Маша замолчала: ну не будет же она сейчас рассказывать про существование в этом городе второго — параллельного мира, умерших, но не ушедших с этой земли, неприкаянных, неотмоленных людей, которым что-то мешает отсюда уйти? И что она верит в то, что порой помочь им уйти могут только живые.
Этот мир давал о себе знать; иногда в лабиринтах
Ничего этого Маша рассказывать не стала (ей совсем не хотелось, чтобы ее сейчас приняли за городскую сумасшедшую); она лишь улыбнулась — да, эта квартира всегда была странной. Все старые петербургские квартиры в этом похожи.
Теона понимающе кивнула (чего-чего, а загадок в вашем чудесатом, как сказала бы одна героиня, королевстве хватает) и продолжила, как терпеливый паучок, неспешно плести свой обстоятельный рассказ.
Продираясь через перипетии этой долгой, запутанной во времени, объединяющей судьбы многих людей истории, Теона, наконец, все-таки добралась до главного и, словно во второй раз, раскрыла тот самый тайник и вновь извлекла на свет крест, зеркало, картину и старые тайны. Теперь уже для Марии.
…Если живешь в Петербурге, где все пронизано русской литературой, неизбежно воспринимаешь город как единый сложный текст, как некую книгу; проходя вдоль канала Грибоедова, невольно думаешь о том, что здесь же когда-то шел Раскольников, что вот в этом доме в новогоднюю, случившуюся сто с лишним лет назад ночь, открылось кабаре «Бродячая собака», а из того окна смотрела на сад твоя любимая поэтесса, и все это живо и близко — вчера, сегодня, всегда.
И однажды ты сама оказываешься внутри некой книги и ощущаешь себя героиней запутанного, невероятного, населенного множеством персонажей романа.
После рассказа Теоны Маша надолго замолчала. Найти осмысленные фразы за внутренним натиском мыслей и чувств было сложно; наконец, растерянно, едва ли не по-детски, она выдохнула:
— А разве так бывает?
Теона замахала руками — вот-вот, и мне до сих пор не верится!
И только Павел невозмутимо пожал плечами — уж он-то, видевший в своей антикварной лавке всякое, знал, что в этом городе еще найдут (сколько их лежит сокрытыми!) множество кладов, и случатся другие невероятные происшествия.
Письмо Ксении дрожало в Машиных руках, как живое. В этой комнате, помнящей прежних хозяев, спустя много лет вновь звучал тихий женский голос.
«И знаешь, Коля, несмотря ни на что, я верю, что смертью все не кончается и что мы обязательно встретимся».
— Выходит, что Ксения перед смертью спрятала это письмо в тайник, надеясь, что ее муж вернется и прочтет его, — Маша положила пожелтевшие от времени листки бумаги на стол. — Я слышала от бабушки Тани, что ее отец, Николай Свешников, приезжал в Ленинград той страшной зимой дважды, но прочел ли он это письмо, теперь уже никто не узнает. Я, впрочем, думаю, что прочел, пусть даже не тогда, и не в блокадном Ленинграде, и не в этой жизни. Потому что я тоже верю в то, что смертью все не кончается.