Еще шла война
Шрифт:
— Вчера портрет ваш видела в нарядной, Вася, — говорила Дарья. — Рядом с Сережей вы. И похожи вроде. Такие строгие оба. Говорят, что вы Сережин талант постичь хотите.
— Верно, — сказал Луков. — Да только нелегкое это дело, Даша.
Дарья не сказала ни слова. Припудренное каменной пылью лицо ее в эту минуту, казалось, было освещено тихим внутренним светом, на чуть впалых щеках выступил легкий румянец. Луков почувствовал, как начинает гореть и его лицо.
Дарья вдруг заторопилась и, попрощавшись, пошла по хрустящему снегу к недостроенному домику. Василий ждал, что она оглянется, ждал нетерпеливо,
День этот ничем особенным не отличался от других. С утра все так же, как и вчера, и третьего дня, мело по дорогам поземку, в голых деревьях завывал ветер. Люди, ежась от мороза, торопливо перебегали улицы, спешили в теплые дома. А в полдень пригрело солнце, и всюду появились проталины. Первые робкие ручьи с трудом пробивали себе дорогу в снежных заносах.
Такая погода стояла почти всю первую неделю марта. Но сегодня и день был каким-то просторным, и воздух чище и прозрачнее. Возможно, так только казалось, потому что еще с утра освободились от лесов новые каменные домики, поблескивая на солнце еще немытыми забрызганными известью окнами. Женщины сгребали лопатами мелкую щепу и битый кирпич, нагружали тачки и отвозили в сторону, засыпая глубокую воронку от бомбы.
Василий работал с утра. До конца смены оставалось не более часа. К нему в забой пришел горный мастер.
— Ты что же это, решил вконец заморить откатчиц?
— А что, много нарубал?
— Много ли? — переспросил тот и, подумав, добавил: — Еще вагончик — и с рекордом Кудряша сравняешься.
Луков хорошо знал норму своего приятеля. Она всегда, и до войны и теперь, была боевым знаменем шахты. В нее опытный забойщик вкладывал все свое умение, сноровку, всю силу. Кудряш изо дня в день давал две нормы и выходил из шахты всегда в хорошем, бодром настроении.
Когда Луков подходил к нарядной, вверху, над дверью, увидел портрет Кудряша и рядом свой, такого же размера и даже чем-то похожий на кудряшевский. Под портретами на узком красном полотнище что-то было написано ярко-белыми буквами. Но Луков не успел прочитать. Навстречу ему шел коренастый человек, приветливо улыбаясь и еще издали протягивая руку. То был начальник шахты. Вслед за ним шагали знакомые горняки. Все они так же, как и он, были приятно взволнованы. Как будто не один он, Луков, достиг мастерства талантливого забойщика Кудряша, а все они. Окружив его, шахтеры наперебой говорили теплые, хорошие слова, а Луков искал и не мог найти, чтобы ответить им, смущенно улыбаясь.
Но вот в толпе он неожиданно увидел Дарью. Уловив ее взгляд, Луков почувствовал, как дрогнуло и забилось сердце. Вспомнил, что вчера встречался с ней. Но ему показалось, что это было давно и ему непременно надо сказать ей что-то очень важное. Теперь он был уверен, что скажет все, что думал, только бы встретиться с ней сейчас. Луков видел, как Дарья пробивалась к нему, и слышал, как люди говорили, уступая ей дорогу:
— Дарья Кудряш…
Все знали ее. Но в эту минуту она всем казалась какой-то другой, необыкновенной. В руке Дарья несла букет ярких живых цветов. Открытое лицо ее, казалось, жадно впитывало их нежный радужный свет.
Шла она легко, не торопясь, словно
1946 г.
Боевые друзья
До полустанка Сурмы оставалось не менее часа ходьбы. Было грязно и вязко. Мглистый осенний дождь лил с самого утра и только к полудню немного поутих. Лениво плыли сплошные, похожие на густой серый туман тучи и, казалось, задевали и покачивали кусты шиповника, редко разбросанные по степи. Пахло свежестью соснового леса, скрытого где-то в тумане, жнивьем, убранными огородами.
Алексей Нырков не забыл, как вместе с сержантом Нарыжным в ту слякотную осень они брели к полустанку. Когда на сапоги налипало столько грязи, что не было уже сил передвигать ноги, Нарыжный останавливался и, жадно вбирая воздух в легкие, громко говорил:
— Отряхнем, Алеша, прах с наших ног.
И поочередно выбрасывал ноги вперед с такой силой, что ошметки летели шагов за двадцать. Затем друзья снова молча продолжали путь.
Неподалеку от полустанка Нарыжный вошел в неглубокую лужу и стал бродить по ней. Затем мыл сапоги руками. Делал он это с таким усердием, что брызги веером разлетались во все стороны. Вода была ледяная, жесткая. Руки сержанта горели как в огне. Это, видимо, доставляло ему удовольствие.
— А ты почему не моешь, Алеша? — спросил Нарыжный.
— Да стоит ли, все равно загрязнятся, — уклончиво ответил Нырков и зашагал по дороге теперь уже впереди товарища.
Когда ступили на маленький перрон полустанка, устланный влажным желтым песком вперемешку с галькой, там стояла кучка пассажиров, выжидающе, нетерпеливо поглядывая в сторону семафора, откуда с минуты на минуту должен был появиться поезд.
Но вот, наконец, семафор открылся и Нарыжный сказал Алексею:
— Что ж, приятель, выходит, у нас с тобой разные дороги. — В его голосе слышались и обида, и разочарование.
Нырков сделал вид, будто не расслышал его, промолчал. А сержант, решив, что приятель все еще колеблется, не знает, что ответить, уже более уверенно и ободряюще продолжал:
— Да ты решайся, Алеша. Раз — и готово… Пойми, чудак-человек, шахта шахте — ровня. Уголек и на той, и на другой. Все равно, где работать. А вместе, как и на войне, будет веселее, Алеша.
Нырков по-прежнему молчал. Он не первый раз слышал от своего боевого друга эти слова, они всегда раздражали его и в то же время еще с большей силой будили в нем волнующие воспоминания о родной шахте.
Нырков несколько лет проработал на «2-бис». Здесь он стал забойщиком, испытал первые радости трудовой славы. Ему никогда не забыть того дня, когда люди поселка провожали его и других шахтеров на фронт и как начальник шахты, потомственный горняк Даниил Ильич Романюк, сказал ему в напутствие:
— Воюй, Алексей, на славу и возвращайся. Ждать будем.
И теперь, когда он исполнил свой долг, оправдал надежды земляков, Нарыжный убеждает его покинуть свой край, зовет на другую шахту и только потому, что у него, у Алексея, нет семьи и, стало быть, ему все равно, где работать.