Еще шла война
Шрифт:
Я посмотрел на часы: до отхода поезда оставалось несколько минут.
— А где Неля? — спросил я.
— Да вот — нет еще… — недоуменно передернул он плечами.
Мы некоторое время молча прохаживались вдоль состава и уже собрались сесть в вагон, как из дверей вокзала выбежала Неля. В одной руке у нее был букетик цветов, в другой какая-то книга. Николай, слегка побледнев от волнения, пошел ей навстречу. Неля на бегу остановилась и виновато опустила взгляд. Худенькое, удлиненное лицо ее покрылось бледно-розовыми пятнами.
— Где же твои вещи? — едва слышно спросил Николай.
Неля, рассматривая свои тонкие
— Ты на меня не сердись, Николай, — проговорила она так же тихо, — но сейчас я поехать не могу, честное слово… Понимаешь, какое дело: заболела мама и вообще врачи говорят, что климат в Донбассе для меня вредный… Вот Ангара — совсем другое дело! — Взгляд ее сразу просветлел и оживился.
— Представь, Коля, — говорила она, все больше воодушевляясь, — ведь Ангара по своей красоте никакой другой реке в мире не уступит. В самые лютые морозы не замерзает. Подумай, Николай… А билет можно продать, не пропадет.
Самоцвет ничего ей не ответил. Состав плавно катил вдоль перрона. Мы на ходу вскочили на подножку.
Неля долго еще махала нам вслед растрепанным букетом, но Николай так ни разу и не оглянулся.
Мы с Акимом Павловичем сошли на маленькой степной станции, носившей одинаковое название с шахтой-новостройкой — Чайкино. Еще в дороге я узнал, что эта станция единственная на весь новый район Глубинный и что поезда дальнего следования останавливаются здесь лишь на одну-две минуты. Других сведений о Глубинном у меня не было, поэтому, выйдя из вагона, я с интересом оглянулся. Солнце грело по-летнему, хотя стояла только вторая половина мая. Кругом была степь. Широко и плавно кружась в воздухе, коршуны высматривали добычу, в стремительном полете рассекали воздух ласточки.
Поезд, покинув станцию, долго не скрывался из виду. Клубящийся след сизого дыма, казалось, навсегда останется висеть над степью.
К ним подошла девушка в голубом берете и простеньком комбинезоне, плотно облегающем ее стройную фигуру.
— Вы, конечно, на Чайкино, — убежденно сказала она, приветливо улыбаясь. — Пойдемте, — и легкой походкой направилась к «Москвичу». Мы, не говоря ни слова, пошли вслед за ней.
Машина стояла посередине грунтовой дороги с открытыми передними дверцами. Из-за зеркальца у лобового стекла свисал маленький букет полевых цветов. Усевшись за руль, девушка заправила под берет прядку темных волос и, обернувшись к нам, сказала:
— Меня за вами наш начальник прислал.
Теперь разговор завязался сам собой.
— Ты что, за шофера у начальства? — поинтересовался Аким Павлович.
— Временно. Пока экзамены сдаю.
Выяснилось, что девушка все время работала на грузовой машине, возила бетонную массу на стройку. На «Москвиче» ездит второй месяц.
— Грузовик много отнимал у меня времени, — пожаловалась она, — а на легковой, когда начальник где-нибудь задерживается по делам, я, как говорится, не отходя от станка, могу кое-что подучить. — И показала нам в зеркальце взглядом на учебник по химии, который лежал на сиденье.
— А вы к нам по делу или в гости? — спросила она.
Аким Павлович рассказал, что приехали мы к проходчикам «Чайкино» позаимствовать опыт работы.
— Да и себя показать, — заключил он шутливо, хотя и не без гордости.
— А я думала, вы из Москвы, — сказала она и задумалась.
— Вы,
— Я? Нет, не скучаю, просто маму вспомнила.
Ей было года двадцать два. В зеркальце мы хорошо видели миловидное обветренное лицо девушки. Она внимательно следила за дорогой и разговаривала с нами.
Мы спросили у нее, как она попала в эти места.
— Сама приехала. Я с медалью окончила десятилетку, могла выбрать любой институт, а выбрала, как видите, стройку.
Я невольно вспомнил Нелю, ее увлечение романтикой и осторожно спросил:
— Небось, как и многие, романтику искали.
Девушка улыбнулась, вздернув высокие брови и мельком, бросив на меня взгляд в зеркальце, серьезно, даже немного сердито, как мне показалось, ответила:
— Те, кто искал в этих местах романтику, давно сбежали. Остались те, кто меньше всего о ней думал, а, засучив рукава, строил новую шахту и… свою жизнь.
Аким Павлович толкнул меня локтем в бок: что, мол, обжегся. И вслух философски заметил:
— Молодец, дочка, по-нашему, по-рабочему мыслишь.
Некоторое время ехали молча. Я видел, как бьется о стекло свежий букетик полевых цветов. На ухабах он выползал из зажима, и тогда девушка старательно поправляла его.
Вскоре показались копры новостройки, затем белокаменные домики. Они стройными рядами протянулись немного в отдалении от шахты.
— Вот и наша стройка! — радостно сказала девушка и увеличила скорость. По ее голосу и просветлевшим глазам сразу можно было догадаться, что здесь она не случайный человек, что это ее сторонка, с которой она надолго сроднилась.
Николай обрадовался моему приезду. Мы не виделись с ним более двух лет, но он почти не изменился. Правда, немного возмужал, раздался в плечах и походка стала как будто тверже.
Когда шли к нему домой, я осторожно поинтересовался:
— Женат?
— А разве я тебе не писал?.. Тогда извини.
Из писем я многое знал о Самоцвете: и то, что он учится в заочном институте, и что проходческая бригада, которой он руководит, занимает первое место, но о его семейных делах мне ничего не было известно. Возможно, Неля все же приехала к нему? Я подходил к дому Николая с чувством неловкости. Неужели мы тогда ошиблись в Неле? Но на пороге нас встретила девушка-шофер с ребенком на руках. Мальчик, увидев отца, жадно потянулся к нему ручонками. Николай взял сына и познакомил меня с женой.
— Да мы уже знакомы, — застенчиво улыбнулась она и гостеприимно распахнула двери.
О Неле в тот вечер мы не вспоминали.
1964 г.
На огонек
Григорий Замков, проводив глазами поезд, некоторое время ходил по маленькому перрону полустанка, скупо освещенному одиноким фонарем. Фонарь слегка покачивало, и густые потемки то отступали за насыпь, то снова наплывали торопливой волной.
Григорий несколько раз прошелся мимо окна дежурного по станции, но ничего в нем не увидел: окно было занавешено тяжелыми шторами. Он вышел на край перрона и стал всматриваться в темноту, чутко прислушиваясь к настороженным ночным звукам. Где-то далеко прерывисто и настойчиво гудел паровоз, видимо, требовал дорогу, и воображение рисовало бескрайний простор, замерший в первом глубоком сне.