Еще шла война
Шрифт:
— Казак инвалид, Игнатьевич.
— То не главное, — возразил ему кузнец, — ты видал, как он молотом садит? Видал. Значит, силы у него предостаточно. А кто до войны ствол ремонтировал, под чьим он наблюдением числился? Под Андреевым. Может, ты забыл, а я помню. Казак небось там каждую щелочку на память вызубрил.
— Может, и вызубрил, не спорю, да только выше меры и конь не скачет. Не положено в шахту инвалидов допускать, есть закон.
Пока спорили, пришел Андрей Казак, опираясь на деревянные костыли, выбрасывая вперед обрубки ног, обшитые толстой резиной. Опаленное горном, почти коричневое широкоскулое лицо его довольно улыбалось.
— Ну что, понравился наш агрегат, товарищ начальник? — спросил он весело.
Шугай добродушно пошутил:
—
Посмеялись. Даже старый кузнец расправил на лице хитро сплетенные морщинки, но тут же снова согнал их к месту и сказал:
— Ну кузнецы-молодцы, хватит балачек, — и заторопился к горну. За ним следом пошли его подручные.
Шугай сразу не ушел, стал наблюдать. Кузнец поворошил в горне короткой железной пикой, затем ловко выхватил щипцами из огня прямоугольный, добела накаленный брусок, небрежно положив его на наковальню, и, как только очистил с него молоточком окалину, два молодых парня тут же принялись отчаянно избивать нагретое железо молотками — один с левой, другой с правой руки. Кузнец так и этак переворачивал брус, постукивая звонким молоточком то по наковальне, то по накаленному металлу. Затем подключился тяжелый молот. Им с удалью орудовал Андрей Казак, примостившийся на прочном деревянном помосте. Удары его были размашисты, из-за плеча, и такие мощные, что под ногами вздрагивала и гудела земля. Каждый удар молотка как бы завершал музыкальный аккорд, и сейчас же с напевного молоточка кузнеца начинался новый. Казалось, кузнецы не железо куют, а со знанием дела, вдохновенно подбирают заветный ключик к какой-то удивительно бойкой, веселящей душу мелодии.
Подручными у старого кузнеца были близнецы Торбины — Петр и Павел. Во время отступления Советской Армии братья раздобыли снаряд и принялись вскрывать его. Снаряд разорвался. Павлику оторвало правую руку почти по локоть, Петру — кисть левой. Операцию сделал им военный хирург, проезжавший с госпиталем через шахтный поселок.
Петьке и Павке исполнилось по шестнадцать, но, когда спрашивали, сколько им лет, братья в один голос отвечали:
— По двадцать на Петра и Павла стукнет, — и, как бы наперед отвергая всякие сомнения, добавляли: — А что, скажете, нет?!
И им верили. Это были рослые, крепкие хлопцы.
Забойщик Кондрат Торбин ушел на фронт до того, как случиться беде с его сыновьями. На днях Шугай встретил его жену Прасковью, высохшую женщину с увядшими глазами. Она рассказала, что ее Кондрат лежит в госпитале и скоро вернется домой. Слезы не дали ей говорить. Николай Архипович, выжидая, пока она успокоится, думал: «Эге, как ее потрепала жизнь».
— Пишет, что без одной ноги вернется, — опять заговорила Прасковья, — а того не знает, что у нас в доме уже двух рук нет. Я ведь ему ни словечка про Петьку и Павку не отписала. Вот и выходит: было в доме три мужика, а теперь и двух целых нет, — и пошла, спотыкаясь, прижимая конец платка к глазам, ничего не видя перед собой.
Во время оккупации Николай Архипович как-то по другому воспринимал людское горе. То была просто нищета, унижение, оскорбительное существование человека. Оно было общим. Такой жизнью жил и сам он. Постепенно свыкся со всем. Да и не до того было, чтоб присматриваться, как кто живет. Все жили одинаково худо. А теперь, когда, казалось, надо бы радоваться и было чему радоваться, почти в каждый дом непрошенно, нежданно ломилось горе за горем, беда за бедою.
В поселок все чаще стали приходить похоронные. Прежде, бывало, как дорогого гостя встречали письмоносца. Теперь же, когда он стучался в дверь, у каждой солдатки отнимались ноги от недоброго предчувствия. При встрече с почтальоном и на сердце Николая Архиповича становилось тревожно. Единственный сын Григорий в первые дни войны ушел на фронт, и с той поры ничего не слышно о нем — жив ли, здоров…
Все это бременем ложилось на душу.
Шугай, можно сказать, дневал и ночевал на шахте. Появлялся домой в полночь, наскоро съедал приготовленное и заваливался в постель.
— Ну вот, Ксюша, и подоспела пора окунуться в шахту, — говорил он. — Молодцы наши ковали, такую клеть соорудили!..
— А куда же опускать вашу клеть, ствол-то захламлен, — вставила жена.
— Спустимся — узнаем, может, там хламу того — кот наплакал, — самоуверенно говорил Николай Архипович.
Слушая его, Ксения Парамоновна в душе радовалась за мужа: изнуряющая работа все же не погасила в нем прежних сил, энергии, доброй радости. Чутьем своим угадывала: сегодня он не оттого по особенному радушен и словоохотлив, что в кузнице смастерили какую-то клеть. Подошла ближе, пристально посмотрела на него своими всегда затуманенными материнской скорбью глазами.
— Знаешь что-нибудь о Грише, Коля?
Николай Архипович обнял жену за плечи, привлек к себе.
— Говорят, Гриша наш жив-здоров, — сказал он не совсем уверенно. — Пришел с фронта сын Дудки Данько. Горняков стали отпускать налаживать шахты. Данько воевал вместе с Гришей в одной части, виделся с ним. С Гришей ничего, говорит, жив и не ранен…
Ксения Парамоновна оторвала от его груди лицо, и он увидел в ее увлажненных глазах ясный радостный свет.
— Чует мое сердце, что наш Гриша живой, — проговорила она задумчиво, чуть слышно, — я каждое утро и вечер за него молюсь… — Плечи ее вздрагивали от сдержанного рыдания. Немного успокоившись, сказала: — Ты, Коля, приведи к нам Данька. Поговорить бы с ним…
По дороге на шахту Николай Архипович думал о словах жены: «Я за него утро и вечер молюсь…» Это было удивительно и ошеломляюще неожиданно. Он никогда не видел, чтобы жена крестилась или била поклоны. Да и молиться-то не было чему: в доме ни теперь, ни прежде не держали даже плохенькой иконки. Правда, старуха Агафья Павловна, покойная мать Ксении, хранила у себя под подушкой небольшую, величиной в ладонь, темноликую иконку — родительское благословение, но незадолго до того как умереть старухе, она и ту, единственную, поколола на мелкие дольки и выбросила в печь. Случилось это в день смерти пятилетней внучки Любаши. Старуха дни и ночи, не смыкая глаз, ни на шаг не отлучалась от своей любимицы, нашептывала молитвы, время от времени осеняя иконкой, прикладывая ее к пылающим детским губам. Но ни что не помогло, Любаша умерла. С той поры умерла в старухе и вера в бога.
И после всего этого — молитвы Ксении…
К дугам люльки прицепили канат, перебросили через шкив, укрепленный над самым центром шахтного ствола, другой конец протянули к лебедке.
Люльку сначала наполнили балластом. Стальной канат звенел от натуги, как струна. Но люлька благополучно достигла уровня воды в стволе и поднялась на-гора.
— Все в порядке, — обрадованно сказал Шугай, — очередь за мной.
— Ты там поосторожней, Николай Архипович, — предупредил его Королев, — чуть что — сигналь, мы тебя сразу вытащим.
Подошел кузнец Недбайло.
— Может, возьмешь с собой Казака или еще кого?.. Одному-то как-никак моторошно.
Шугай помолчал и влез в люльку.
Освещая вокруг себя фонариком, Шугай медленно спускался в темный, пахнущий застоявшейся погребной сыростью шахтный ствол. Люлька, раскачиваясь, цеплялась и билась о расстрелы, запутывалась в оборванных канатах, в электропроводке, а когда коснулась деревянного полка горизонта 220, Шугай дернул за веревку, дал наверх сигнал «стоп». Не выходя из люльки, посветил фонарем перед собой. Рудничный двор сплошь был залит водой. То, чего Шугай больше всего опасался, сбылось. Вспомнил единственный насосик, который день и ночь старательно выкачивал воду из шахты, и сердце его тревожно сжалось: не управиться ему одному! Волоча ноги по воде, повел фонарем вокруг. Свет вырвал из темноты мрачно нависший железобетонный свод, черную, жуткую своей подстерегающей неизвестностью пасть штрека. Когда-то из него, весело перемигиваясь яркими огнями фар, выкатывали юркие электровозы с составами, груженными углем. Теперь здесь властвовала зловещая тишина.