Еще шла война
Шрифт:
Зал забурлил аплодисментами и громкими одобрительными возгласами. Когда постепенно стихло, старая горнячка продолжала:
— А теперь скажу по докладу нашего управляющего, — она как бы невзначай взглянула на Чернобая, сидевшего в президиуме, и опять к залу: — Хорошо говорил Егор Трифонович. Все правильно. Даже королевской короной увенчал наших горнячек. — В зале поднялся было приглушенный говорок. Арина Федоровна повысила голос: — Правильно сказал. Наши забойщицы — настоящие королевы своего дела. За их тяжкий труд не то что короной венчать, на руках носить, портреты с них рисовать
В зале опять горячо захлопали.
— Только я и про другое вам хочу сказать. Про то, что у всех нас костью в горле застряло. — И она опять взглянула на управляющего. — Ты, Егор Трифонович, не редкий гость у нас на шахте, приедешь, нашумишь на наше начальство, иной раз в шахту спустишься, а скажи, хоть раз заглянул в общежитие?
Чернобай не ждал такого вопроса, улыбнулся.
— Если говорить откровенно… — начал было он.
— Так вот и я хочу сказать тебе откровенно, — подхватила Арина Федоровна. — Для тебя уголек — главная статья, а как наши солдатки да девки живут — ноль внимания.
Улыбка сразу же исчезла с лица Чернобая.
— Так вот, если ты, уважаемый Егор Трифонович, не был у наших баб в общежитии, я тебе для наглядности нарисую такие картины: первая, — начала она загибать пальцы, вытянув вперед руки, чтоб всем было видно, — сменного постельного бельишка ни у кого нет; постирают и, пока высохнет, спят на голых матрацах; вторая — рукомойник один на всех, длинный, как стойло, и стоит он зимой и летом на дворе. В общежитии ни одной вешалки. На гвоздях барахлишко цепляют…
Чернобай вдруг рассмеялся так, словно все, о чем говорила Королева, было не всерьез и его совсем не касалось.
— И такое скажешь, мать: моя ли обязанность вешалки мастерить?
Арина Федоровна нахмурилась, но ответила спокойно:
— Знаю, что ты не плотник, Егор Трифонович. Плотники найдутся, будь у тебя да у твоих подчиненных начальников побольше душевности к людям.
— Верно, мать!
— Человечность должна быть!.. — раздались голоса.
— Слышишь, управляющий, про что говорят люди? — обернулась она к Чернобаю, — про человечность. И я о том же, — и уже к залу: — Кое-кто считает, раз идет война, люди должны все терпеть, все перебороть, но надо же иметь и совесть, чтоб не допускать безобразия. Для наглядности расскажу еще и про такое. Известно, что шахтеру без бани, без горячей воды никак нельзя. А у нас на «Коммунаре», извините, не баня, а что ни на есть сарай из обаполов. Отделили баб от мужиков загородкой, а в той загородке щели в три пальца. Так и банятся друг у дружки на виду…
Переждав шум, Арина Федоровна продолжала:
— А то до чего додумался наш начальник шахты: в предбаннике девицу-красотку пристроил шахтерки у голых мужиков принимать.
Негодующий гул вперемешку со смехом прокатился по залу.
Королева мельком взглянула на Шугая. Опустив голову, он что-то записывал в блокнот.
Хотела рассказать про то, как начальник участка Соловьев попытался было наказать бригаду Быловой полуголодным пайком, потом передумала: не Шугай же в этом виноват, и под общие одобрительные аплодисменты сошла с трибуны.
Во время перерыва в
— Смотри-ка, юнкомовцы с красным флажком, видать, не здорово покалечили шахту.
— И наша через полгодика будет с красным.
— А над «Каменкой» черный флажок, видите?
— Траурный. Говорят, шахту эту и восстанавливать не будут. Сколько наших людей покидал туда немец… Страх один!
Арина Федоровна здоровалась со всеми, кого узнавала, заводили разговор, и на душе у нее было легко и покойно. Но ей все время казалось, будто кого-то еще здесь не хватает, кого-то ей обязательно надо увидеть. В дальнем углу фойе, у буфета, толпились мужчины, а продавщица, совсем еще молоденькая, металась за прилавком, звеня посудой.
— Что там дают? — спросила Арина Федоровна у Быловой.
— Бутылочное пиво.
— Гляди еще понапиваются.
— По одной бутылке отпускают, небось не охмелеют.
Мимо проходили Клава Лебедь и Костров. Арина Федоровна подозвала их и пытливо, словно с трудом узнавала парня, посмотрела на него.
— Это тот самый, про которого говорят, что гонорист больно?
Костров не нашелся что ответить, виновато потупился. Варя и Клава переглянулись и тоже опустили глаза, будто смутились за парня. Арина Федоровна продолжала, не меняя голоса: — На людях ты, оказывается, вон какой соромливый, а в шахте всякими неподобными словами солдаток наших обзываешь. — И уже строго: — Чего набычился, может, напраслину на тебя возводят?
Клава поспешила вступиться за парня:
— То раньше было, мать. А теперь он совсем не такой.
Арина Федоровна примирительно ласково улыбнулась.
— Выходит, перевоспитала. Ну молодчина, если так.
Костров, застенчиво улыбаясь, поднял свои большие, отсвечивающие морской синевой глаза, хотел что-то сказать, Королева остановила его:
— Ладно, не люблю, когда оправдываются, — свела его и Клавину руки, — идите, а то пива не хватит. — И слегка подтолкнула обоих.
Когда они скрылись, Арина Федоровна спросила у Вари:
— А ты чего же одна?
— Как это — одна? — удивилась Варя. Но, поняв намек, попыталась отшутиться: — Народу вон сколько — не разминешься.
Арина Федоровна не приняла ее шутку и серьезно спросила:
— Гаврик пишет?
Варя поразилась: откуда знает, что у них было с Гавриком?
Ей казалось, что если кто и догадывался об их дружбе, то давно уже забыл и думать об этом. Оказывается, помнят.
— Писал, а как началась война, ни одной весточки не прислал, — ответила она.