Еще шла война
Шрифт:
Но Былова не дала ему ответить.
— Скоро же вы помирить нас хотите, Николай Архипович, — с едкой усмешкой сказала она, — никакого мира не будет! Категорически рвем договор с ними!
— Ты этот свой ультиматум оставь, Варюха, — предупреждающим тоном сказал Шугай. — Совсем ни к чему такая крайность. Две, можно сказать, на весь трест передовые бригады, гордость нашего коллектива, и вдруг такой скандал. Нет, нет, это никуда не годится, — осуждающе качнул он головой.
— По-вашему, Николай Архипович, выходит так, — не унималась Былова, — когда
Шугай нахмурился, сказал с обидой:
— Ну при чем тут твой паек? Я-то ведь распоряжение Соловьева отменил.
— Кишка у наших синьорит тонка, начальник, чтоб тягаться с нами, вот и штурмят, — язвительно вставил Костров.
Выпрямился и с независимым видом стал смотреть в окно.
— Ну ты все же скажи, Костров, — добродушно понукал его Шугай, — вину свою признаешь? Забой-то ведь фактически искривили? Искривили. Нарушил горную…
— Я не проверял кривизну забоя, начальник, — перебил его Костров, — в лаве темнота, не проверишь. К тому же я не инженер, в горном деле — юнга. Мое дело — уголька для фронта побольше нарубать. И мы его без всякого форса даем. Надеюсь, начальник не в обиде на нашу бригаду. — И вдруг засуетился, взглянул на часы. — Ну, мне пора на смену. До свидания, начальник. Адью, синьора, — и, сделав прощальный жест, направился к выходу.
— Ну, иди, иди, я разберусь, — сказал вслед ему Шугай. Когда тот закрыл за собой дверь, улыбнулся и не то осуждающе, не то одобрительно проговорил:
— Комедиант…
— Вам смешно, Николай Архипович, — сказала с недовольством Былова, — а этот комедиант женщин наших оскорбляет. Зинку Постылову, например. А вы-то сами знаете, какая она…
— Знаю, как же, — поторопился подтвердить ее слова Шугай, — ничего, этот морячок у меня еще попрыгает, — пригрозил он. — Ну, иди, иди, отдыхай, Варюха, — миролюбиво добавил он и пообещал: — Я его приструню, будь спокойна.
Теперь уже Клава не избегала Кострова. Пусть там что хотят говорят о нем, ей — наплевать! Хоть Костя и заносчивый, со своими странностями, но парень он интересный, а главное, до смешного привязан к ней, и с ним совсем не скучно.
Как-то Клава сказала ему:
— Рассказал бы что-нибудь, матросик, чего играешь в молчанку.
Он поднял на нее свои голубые, опушенные густыми бронзовыми ресницами глаза, спросил:
— О чем говорить: о шахте или о море?
— О шахте не интересно, а моря я ни разу в своей жизни не видела, оно для меня чужое.
Костров удивленно посмотрел на нее.
— Чужое, говоришь?.. Нет, море всегда родное, Клава, — мотнул он головой и о чем-то задумался.
На шахте все ее называли грубовато просто — Клавка. И она уже привыкла к этому, но когда ее так же, как и все, называл Костя, ей почему-то становилось обидно. Однажды, не стерпев, она сказала ему:
— Ты бы еще для разнообразия коногоншей меня называл, так оно ласковее.
Костя виновато улыбнулся,
— Прости, Клавочка, я так, как все…
Клавочка! Когда было, чтоб ее называли так нежно. Кажется, только в детстве. И почему от этого становится будто светлее и легко, легко… До войны ей не раз приходилось встречать в городе матросов, приезжавших на побывку. Девушки заглядывались на них и уважительно называли матросиками. Это были вежливые парни. Ни одна девушка не отказывала им в танце. И разговаривали они, как все, понятно, по-людски. А у Кострова что ни слово, то загадка, все они у него какие-то мудреные, грубые.
А вообще-то, что она знала об этом парне? Как попал он на «Коммунар», откуда и почему у него рука искалеченная? Воевал или от роду она у него такая?
Однажды, когда он провожал ее в общежитие, Клава неожиданно свернула в поселковый сквер и пошла по аллее впереди, не оборачиваясь, будто вдруг забыла о своем спутнике. Костров, не отставая, шагал вслед за ней. Она села на скамью в тени кустарника. Костя остановился в двух шагах от нее. Клава снизу вверх строго посмотрела на него.
— Чего стоишь, или приглашения ждешь?
Он молча сел рядом.
— Скажи, Костик, с какого ты моря? — вдруг спросила она, не глядя на него.
— С Черного, — не без гордости ответил он.
— А разве черноморцы так разговаривают, как ты?
— Как? — не понял ее Костров.
— А вот так: «биндюжник», «шаланда», что это такое? Ругательство?
Костров рассмеялся.
— Да ведь я одесский матрос, рыбак, Клавочка, а в Одессе все рыбаки так говорят. И вдруг запел:
Шаланды полные кефали В Одессу Костя привозил, И все биндюжники вставали, Когда в пивную он входил…Пел он вполголоса, с задумчивой просветленной улыбкой. Большие голубые глаза его неотрывно смотрели мимо Клавы и, казалось, видели что-то очень близкое и родное ему. Клава не перебивала его. Песня ей понравилась: забавная, со смешинкой и такая, что самой охота запеть. И голос у Кости приятный, задушевный. Смотри, какой оказался парень! А может быть, подкатывается, играет? Тогда какой же из них настоящий Костя Костров: этот или тот, которого она привыкла видеть каждый день — задаваку, порой грубого, дерзкого.
Кончив петь, Костров спросил:
— Нравится, Клавочка?
— Красиво поешь, — чистосердечно призналась она и тут же подумала, что, подогретый ее похвалой, он сейчас же подвинется к ней, коснется ее руками, и вся внутренне напряглась. Но Костя сидел, не двигаясь.
— Вся моя братва — рыбачки обожали эту песенку, — сказал он.
Клава повернулась к нему лицом, проговорила с усмешкой:
— Знаю, сейчас скажешь — про тебя песню сочинили.
— А может, и про меня, — нисколько не смутившись, ответил он. — Я ведь тоже на шаланде по морю мотался, промышлял кефаль.