Ещё вчера…
Шрифт:
Если бы 10 августа была сделана нормальная операция, мама была бы жива. Хочется найти и растерзать этого врача, который запустил тогда ее гибель… Скорее всего, я не сделаю этого по многим причинам. Поздно. Имя им, сереньким специалистам, – легион. Желающий мстить должен копать сразу две могилы. Бабуля бы ему все простила: она всем все прощала: "Аби другим було добре"… А я, наверное, такой же, как мама.
Все мы разные, но все вырастаем из своих родителей – из отца и матери. Яблочко от яблони недалеко падает. Наши предки – далекие и, особенно, близкие – уже передали нам основные черты характера, тела, цвета волос, даже стремление отличаться
Очень жалко, что мы совсем не знаем своих глубоких корней. Я, например, знаю только, что мой далекий пращур был мельником (весьма престижная должность-профессия), т. к. Мельниченко – это сын Мельника. Мой дед по отцу – крестьянин, а ведь крестьянские рода наверняка не менее древние, чем Рюриковичей или Гогенцоллернов, тем более что землепашец очень часто брал в руки меч и копье… Отец очень гордился нашей фамилией, несомненно, – он много знал о наших предках. Но последний раз я видел отца ранним утром 6 июля 1941 года, когда мне не исполнилось еще и 10 лет. Он, по-видимому, чувствовал, что прощается с нами навсегда… Отец был свободолюбивый человек, не терпящий несправедливости, и не боявшийся об этом открыто говорить. В конце 1941 года он оказался в войсках, которые находились в Иране. Там в 1943 (?) году он был осужден и расстрелян или замучен за неизвестное нам преступление. Знаю только, что отца предали те, с которыми он вместе служил. На наш запрос после войны о судьбе отца военкомат ответил прекращением пособия. Два свидетеля, служивших вместе с отцом, смертельно боялись отвечать на мои вопросы, а до свободы они не дожили …
Наша семья всегда скрывала трагедию отца; во всех многочисленных анкетах и автобиографиях мы с сестрой писали: "сведений об отце не имею". Мы знали, что отец не мог совершить что-нибудь бесчестное, но время было такое, что дорога в жизни была бы закрыта не только мне и Тамиле, но и нашим детям.
Прости, отец, что мы отреклись тогда от тебя во имя будущего твоих внуков и правнуков: тоталитарное государство ломало жизни и хребты миллионам таких, как мы. И пусть твои внуки и правнуки узнают хоть частицу правды о тебе и не стыдятся основателя нашей фамилии… Очень надеюсь теперь узнать что-нибудь о судьбе отца: возможно, сохранились архивы… ( Примечание: "Архивов нет" – ответ на мой запрос в МО в 1999 году).
Мама много рассказывала о своих родителях, о гражданской войне, о знакомстве с отцом, о страшном голоде на Украине в 1933 году, когда они с отцом только чудом спасли от голодной смерти своего первенца – меня. Я все надеялся когда-нибудь записать ее бесценные живые сведения из истории нашего рода, и вот уже поздно, никогда этого я не смогу сделать, никогда…
Страшное слово: никогда. Никогда уже я не услышу при появлении дома: "Коля,
Какая трудная и простая жизнь. Еще до войны потерять сына – нашего младшенького Жорика: на руках моих родителей его задушил рак… Затем с началом войны – потерять мужа, моего отца. А ведь тогда маме было чуть больше тридцати лет… Долгое пешее бегство-отступление 41-го года четырех семей со скарбом на одной телеге с извергом Редько. Его придали женщинам и детям наши мужчины, оставшиеся в истребительных отрядах или призванные в армию в самом начале Великого Народного Бедствия – Войны… Обычно Редько восседал на телеге, на которой ехали только младенцы и пожитки. Все остальные двигались самоходом, проходя в день до 25 километров. И только когда поступали сведения, что впереди комендатура или заградотряд, вылавливающий дезертиров и диверсантов, Редько обходил их лесными тропами, а мы в это время блаженствовали на телеге.
(Этот Редько был маминым злым гением всю жизнь. Самое кровопролитное время войны он провел в Ташкентском училище. Вернулся с конца войны невредимым, в звании капитана и с огромным количеством т. н. трофейного имущества, что было равноценно жизни в то голодное время; стал директором школы, где работала мама. По-видимому, он не мог простить маме знания его подлинного лица и всячески ее притеснял. Последний его подвиг – резкое сокращение учебной нагрузки перед выходом мамы на пенсию, из-за чего эта пенсия стала меньше нищенской…)
Помню ужас первой немецкой бомбежки под Черкассами, когда мама схватила нас с Тамилой за руки, и мы понеслись в нескошенную рожь (что там мы особенно заметны с самолета – поняли позже). Многокилометровый мост через Днепр и плавни, во многих местах заштопанный свежими досками, изрытый вокруг воронками от авиабомб. И Редько на облучке, хлещущий лошадей, и мама, выбивающаяся из сил, чтобы догнать повозку. И только когда я дико заорал и вцепился в его шею, он опомнился и стал ехать медленнее…
Ты, мама, сохранила нас с Тамилой в долгое жестокое военное время и, почти такое же тяжелое и голодное, – послевоенное. И только, когда "вывела нас в люди", робко попросила моего (!) разрешения выйти замуж за вдовца… Мама, разве я мог не дать тебе этого разрешения "щоб тобi було добре"?
Твой Сергей Моисеевич был простой и, наверное, не очень ласковый к тебе человек, но это были дом и семья, его взрослые дети и внуки полюбили тебя как родную, а мы с ними просто подружились…
И вот – второе вдовство, затем гибель Тамилы… Сколько же человек может выдержать, сохранив доброту, память, ясность ума и главную заботу: "Як тим дiтям допомогти?". Да и катастрофа произошла так: я подъехал на машине, и ты бежала открыть дверь, чтобы я не утруждал себя поиском ключей или ожиданием. И споткнулась ты об те каши, что сварила нам для дачи, "щоб нам було добре i щоб ми бiльше вiдпочивали".
И помогала – всегда и безотказно, особенно после болезни Эммы. И как всегда: "менi нiчого не треба". А я позволял себе иногда покрикивать на тебя как взыскательный начальник за упущения по службе. Тогда глаза у тебя ставали мокрыми, и ты уходила в свою комнату. Эмма на меня набрасывалась: "Опять ты обидел маму!", я произносил некое подобие извинений, и ты все прощала и забывала… Прости – прости – прости меня, мама…