Есенин и Айседора Дункан
Шрифт:
Утомленная Изадора припала ко мне на колени, осоловело улыбаясь. Я улыбнулся, положил ей руку на плечо и отвернулся. К счастью, меня попросили читать, и я был избавлен от необходимости говорить ей лживые комплименты. Вся эта атмосфера вконец стала меня раздражать, от нахлынувших эмоций читал я несколько театрально, но потом выровнялся:
Но озлобленное сердце никогда не заблудится,ЭтуКогда я закончил, нетрезвая Изадора со слезами на глазах захлопала, как обычно, громче всех с криком: «Bravo, Esenin! Bravo!». Горький молчал. Я никак не мог понять, понравилось ли ему. Тут он вдруг попросил:
– Почитайте о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят… Если вы не устали, конечно.
– Я никогда не устаю от стихов, – гордо ответил я и недоверчиво добавил. – А вам нравится о собаке?
– Вы первый в русской литературе так умело и с такой искренней любовью пишете о животных.
– Да, я очень люблю всякое зверье, – сказал я и начал читать. Читал я, чита, и так мне муторно становилось на душе, так хотелось сбежать куда-нибудь отсюда подальше. Изадора кричала: «Браво!» и мне вдруг стало до боли жаль ее. Вот она, старуха, и вот я, а над нами смеется вся эта хваленая интеллигентская эмиграция. С напыщенным видом они смотрели на нас как на заморских зверей в клетках. Тьфу, к чертям их! Надо проветриться.
– Поедемте гулять! – предложил я Изадоре. – Куда-нибудь! В шум!
И я обнял ее, похлопав по спине.
– Da, dа – обрадовалась она. – Luna-park!
– Ну, луна-парк, так луна-парк, – удовлетворенно произнес я, и мы стали одеваться.
На прощание Изадора бросилась расцеловывать этих снобов:
– Ochen kharoshi russki! Takoj uh! – растроганно говорила она. Но я осек ее, грубо хлопнув по плечу:
– Не смей целовать чужих!
Она удивленно обернулась на меня. Э-эх, конечно же не поняла ничего. Ну да черт с ней! Главное, чтобы ОНИ поняли. Чужие они были, чужие…
Мы сели в машины. Изадора повисла на моей груди и вдруг залепетала:
– Mais dis-moi souka, dis-moi ster-r-rwa…
Мне стало неловко.
– Любит она, чтобы ругал ее по-русски. Нравится ей. И когда бью – нравится. Вот чудачка! – с оправданием сказал я, обращаясь к Толстой.
– А вы бьете? – вскинув брови, спросила Толстая.
«Ну, точно, за зверушек заморских нас держат», – подумал я, а вслух сказал:
– Она сама дерется!
Лицо Толстой вытянулось в недоумении. Так их!
– А как же вы понимаете друг друга? – изумилась она в очередной раз.
– А вот так: моя – твоя, моя – твоя, –
Луна-парк был безобразен в своем великолепии. Чудные аттракционы, всюду огни, музыка, карусели и акробаты. С Кусиковым мы вдоволь насмеялись перед кривыми зеркалами, где люди то раздувались, как бочки, то вытягивались будто червяки. Грохотало «Железное море» – полоски железа, представляющие море и вздымающиеся то вверх, то вниз, перекатывая железные лодки на колесах. Осмотревшись, я сказал:
– Да, ничего особенного. Настроили – много, а ведь ничего такого и не придумали. Впрочем, я не хаю.
Заграница разочаровывала меня все больше и больше. Все было не то – не те люди, не то настроение. Я смотрел на бешено крутящиеся фейерверки и не понимал, что я здесь делаю. Рядом вдруг я заметил молчавшего весь день Горького.
– Вы думаете, мои стихи нужны? И вообще искусство, то есть поэзия нужна?
Мой вопрос застал его врасплох. Лицо его вытянулось, но ответа я ждать не стал. От него он мне был уже не нужен.
– Пойдемте вино пить.
Мы сели за столик на огромной террасе ресторана. Кругом были веселые улыбающиеся лица довольных бюргеров. Гремела музыка. Но невесело было мне. Даже вино мне не понравилось – какое-то кислое и пахнет жженым пером. Красного французского я тоже пить не стал.
– А ну их к собачьей матери, умников! – нарочито хулигански закричал я и чокнулся с Кусиковым. – Пушкин что сказал? «Поэзия, прости господи, должна быть глуповата». Она, брат, умных не любит! Пей, Сашка!
Мы поговорили с гостями еще о чем-то незначительном и вскоре распрощались. Изадора была уже сильно пьяна. Я отвез ее в отель. Дождавшись, пока она уснет, я тихонько ускользнул и растворился в душном Берлине.
Глава 11
Побег
В Берлине Сергей снова пропал, как он это делал и раньше. Но одно дело сбежать там, в Москве, и совсем другое – здесь. Я была в шоке. В Берлине он был один, совсем не зная языка! С ним же могло случиться все, что угодно! Не сомневаюсь, что виной всему был этот кабацкий пьяница и шпион Кусиков, тенью его преследовавший!
Три дня я объезжала все пансионы города, пока, наконец, на четвертую ночь не ворвалась, уже отчаявшаяся, в маленький семейный пансиончик на Уландштрассе. В просторной столовой в полумраке сидел бледный и осунувшийся Есенин в пижаме и спокойно играл с Кусиковым в шашки. Я от возмущения просто задохнулась – я не сплю четыре ночи и ищу его по всему городу, передумав уже все, что можно, за это время, а он сидит тут и развлекается со своим дружком! Как вам это нравится?! Разъяренной фурией я подлетела к Есенину и собиралась влепить ему пощечину, но он, заметив меня чуть раньше, уже вскочил на ноги и собрался бежать.