Есенин и Айседора Дункан
Шрифт:
Хозяйка пробовала меня отвлечь и суетилась вокруг с чашками, но я не обращала на нее ни малейшего внимания – я еще не все высказала своей сопернице.
– Esenin v bolnits! Vi nosit’ frukty, tsvety!
Я не понимала, как она может сидеть здесь, с нами, праздновать новый год, когда он лежал в палате, одинокий и брошенный всеми. Миклашевская сидела и отстраненно молчала. Я думала, она будет что-то вызывающе и презрительно отвечать мне или даже оскорблять, но она не говорила ни слова и все также тяжелым взором глядела на меня. Я немного смягчилась. Сбросив с себя чалму, я сказала:
– Vsja Evropa znait Esenin byl moj mush! Perviy raz zapel pro ljubov vam?! Njet, mne! Est’ plohoi stihotvoren’ –
Миклашевская чуть дернула бровью, но оставалась безмолвной. «Интересно, она в постели такая же?» – подумалось почему-то мне. – «Ну, значит, тогда Есенину с ней не долго бывать». Да, Сергей любил женщин страстных, таких же, как и он сам. Он бы и месяца не протянул с такой ледышкой в кровати. Эти мысли внесли некоторый покой в мое состояние.
Потом я увлеченно начала рассказывать гостям про Есенина, как он скучал заграницей, про наши глупые и громкие скандалы. Мы смеялись. Я много пила и мне было хорошо у них, хорошо рядом с той, которая его обнимала и целовала также, как это раньше делала я – мне казалось, что так я становлюсь ближе к нему.
Светало. Пора было идти домой. Лиза предложила чаю. Но по утрам я всегда пила шампанское.
– Лиза, какой чай? Что такое чай? Шампанское! Чай по утрам пусть пьют бедняки! Шампанского!
Электричество потушили, и мы сидели в предрассветных сумерках. Я вдруг поняла, что меня никто больше не ждет, что я не услышу больше хриплый голос моего ангела, не поглажу его по золотым шелковистым кудрям, не загляну в васильковые глаза, полные солнечного сияния, и не дотронусь до его молочно-белого гладкого тела.
Это был прекрасный сон, а теперь я проснулась, и передо мной во всей неприглядности открылась страшная действительность – его больше нет рядом со мной и не будет никогда. Я скучала по нашим с Есениным ночам нежной и страстной любви, когда он ласкал меня без устали ночами напролет, по нашему смешному и глупому недопониманию из-за языка и даже нашим яростным и бешеным сценам ревности. Глаза мои наполнились жгучими слезами. Я едва могла дышать.
– Я не хочу уходить, мне некуда уходить… У меня никого нет… Я одна…
Глава 23
«До свиданья, друг мой, до свиданья!»
После разрыва с Айседорой Дункан Есенина одна за другой начинают преследовать неприятности. На поэта заводят несколько уголовных дел. По одному из них его и четырех его друзей обвинили в антисемитизме: якобы, они, сидя в кафе и обсуждая литературу, а также вопрос создания нового журнала, нелицеприятно высказались о евреях, заявив о засилье «жидовских морд» в этой сфере искусства. По «еврейскому вопросу» над Есениным, Ганиным, Орешиным и Клычковым состоялся даже «товарищеский суд», который, впрочем, оправдал их, оставив обвинения лишь в пьянстве и дебоширстве. Сам Есенин свое юдофобство отрицал, говоря своему другу и ученику Эрлиху:
– Да, что они сговорились что ли? Какой антисемитизм? Антисемит – антисемит… Да у меня почти все друзья евреи и жены-еврейки. Да и дети-евреи, получается…
Очень часто Есенин оказывался в центре драк, которые были спровоцированы, и так оказывалось, что зачинщиком скандалов оказывался еврей, однако в результате дело выставлялось в ключе антисемитизма.
В газетах развернулась травля поэта. Он и сам не раз давал для этого повод. В последние годы жизни он много пил, что, естественно сопровождалось скандалами в общественных местах. В кафе, где появлялся Есенин, всегда дежурил сексот.
Здоровье поэта ухудшалось с каждым днем.
Более всего, Есенин боялся сотрудников милиции. По многочисленным воспоминаниям друзей, он убегал прочь, как только видел милиционера, а, кроме того, ему часто мерещилась слежка. Как-то в начале зимы поэт возвращался домой на Богословский. Не удержав равновесия, он случайно выбил стекло на лестничной клетке и упал прямо на осколки, сильно поранив левое предплечье. Есть версия, что был он в тот день не один, а шел вместе со своим знакомым Марцелом Рабиновичем – сотрудником ГПУ. Истекающего кровью Есенина нашла обеспокоенная его долгим отсутствием Галя. Поэт оказался в Шереметьевской больнице, где пробыл больше месяца.
Все это время рядом с Есениным находится Галя, его верная помощница и бывшая сотрудница ЧК. Впрочем, после более близкого и продолжительного с ней общения поэт понимает, что под маской преданной и жертвенной Бениславской таится неуравновешенная, ревнивая и лживая женщина, а ее любовь такая же душная и цепкая, как и чувства Дункан.
Галя с ранних лет страдала неврастенией, а ее мать и вовсе закончила свои дни в больнице для умалишенных. Есенин никогда не давал ей надежды на ответную любовь, но она все упорнее и упорнее просила его обратить на нее внимание, угрожая, что больше так не выдержит. Она считала, что ее помощь и самоотречение Есенин не оценил должным образом. В своем дневнике она писала: «Я думала, ему правда нужен настоящий друг, человек, а не собутыльник… Думала, что для него есть вещи ценнее ночлежек, вина и гонорара. А теперь усомнилась… стоил ли Сергей того богатства, которое я так безрассудно затратила». Будучи знакомой с поэтом еще до его поездки заграницу, Бениславская очень тяжело переживала его отношения с Дункан – несколько раз у нее случались периоды страшной депрессии, о которых она также пишет в своих воспоминаниях: «Сначала, первые два дня, было легче – как зуб вырвали – болела только ранка, но не зуб. Но, видно, зуб очень больной – ранка не заживет, а, наоборот, началось воспаление, боюсь гангрены. Никакие средства не помогают. И что ужасно – вставить обратно нельзя, органического зуба больше не будет, можно заменить искусственным…».
Вскоре отвергнутая Галя, никогда не привлекавшая поэта как женщина, но с которой он, тем не менее, близко сошелся, начинает ему мстить и изменяет с его друзьями. Когда Есенин был на Кавказе, у нее «вспыхивает чувство ко Льву» (в своих записях она не называет фамилию, но некоторые исследователи уверены, что речь идет о романе со Львом Седовым, сыном Троцкого).
Поэт пробыл в Тифлисе, Батуми и Баку до февраля 1925 года. В этот период он много и плодотворно работал: «Только одно во мне сейчас живет. Я чувствую себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия… Я скоро завалю Вас материалом. Так много и легко пишется в жизни очень редко. Это просто потому, что я один и сосредоточен в себе. Говорят, я очень похорошел. Вероятно, оттого, что я что-то увидел и успокоился».