Есенин и Айседора Дункан
Шрифт:
Глава 3
Изадора
После того, как я вернулся от Дункан, я не мог больше ни о чем и ни о ком другом думать. Сейчас же растолкал спящего Мариенгофа и принялся взахлеб рассказывать об Изадоре: «Эта баба, хоть и иностранка, но настоящий имажинист! Веришь?! Ты обязательно должен познакомиться с ней! Вот увидишь, она прекрасна!». Он, казалось, скептически отнесся к моему восторгу и запалу, и даже напомнил, что она уже в летах, но я отмахнулся – Толя любил меня задирать по делу и без.
В этот же день я отправился на Пречистенку снова, теперь уже с ним в придачу. Тяжелую дубовую дверь перед нами распахнул приветливо улыбавшийся Илья Ильич – секретарь Дункан, которого я сначала принял то ли за любовника, то ли за мальчика на побегушках. Из глубины зала навстречу вышла Изадора – ее величавая фигура в белом шелковом хитоне
Наконец, мы попали в комнату Изадоры – она казалась немного проще, наверное, оттого что хозяйка поспешила прикрыть всю кричащую роскошь простыми тканями, сукнами, платками. С потолка, как я успел вчера заметить в мавританской комнате, также свисал розово-оранжевый, цвета зари, шелковый шарф. Мы с Толей сели на кушетку, а Дункан, нежно улыбаясь, произнесла, показывая рукой на стены: «C'est Balachoff… ploho chambre… ploho… Isadora fichu chale… achetra mnogo, mnogo ruska chale…». А, видимо, говорит об этом «купеческом ампире». Что ж, согласен, безвкусица страшная! Я еще немного озираюсь по сторонам, и вдруг взгляд мой падает на большой мужской портрет, стоящий на столике перед кроватью: длинноволосый молодой мужчина в лорнете, с красивым, немного капризным, лицом и выразительным взглядом. Во мне внезапно поднимается откуда-то со дна буря ревности, я вскакиваю и хватаю портрет, пристально вглядываясь в лицо соперника.
– Твой муж? – грозно вопрошаю я.
– Mоuj? Qu’est-ce que c’est mоuj? – непонимающе спрашивает Изадора.
– Man… epoux, – подсказывает Шнейдер.
– Oui, mari! – догадывается она. – Вil… Kreg ploho mouje, ploho man. Kreg pichet, pichet, travaillait, travaillait. Ploho mouje. Kreg genie”.
Во мне все вскипает, и я тычу себя пальцем в грудь: «И я гений! Есенин – гений! Гений! Я! Есенин – гений, а Крег – дрянь!».
Презрительно высунув язык, я прячу портрет Крега под кипу нот и старых журналов: «Адьо, Крэг!». Изадора хохочет: «Adieu» и машет портрету рукой.
Ревность во мне не утихает, мне хочется уколоть Дункан: «Ну а теперь, Изадора, танцуй! понимаешь, Изадора? Нам танцуй!». Я думал, она хотя бы слегка оторопеет от моей фамильярности, однако ж, нет, она смотрит на меня каким-то коровьим, влюбленным взглядом.
– Tansoui? Bon! – и подходит ко мне, пригласительным жестом показывая, что ей нужны мое кепи и пиджак. Я удивленно снимаю пиджак и отдаю ей. Она надевает его, пристраивает кепи на своих темно-темно-малиновых коротких волосах и идет к патефону. Звучит незнакомая музыка, чувственная, беспокойная, страстная. Изадора хватает узкий розовый шарф и начинает танцевать. Она неистово кружится с шарфом, изображая апаша и его партнершу. Движения агрессивны: шарф извивается в ее руках, она ломает ему «хребет», сдавливает «горло». Танец похож на борьбу двух любовников. Закончив, Изадора распластала на ковре вытянувшийся «труп» своего партнера-призрака. Сижу как громом пораженный. Эта зрелая уже женщина так убедительно представляла образы, так вживалась в них и передавала все возникающие чувства, что у вас не оставалось сомнений – перед вами сутенер-апаш и его подружка, уличная девка, которую он душит в порыве страсти. Удивительно! Я смотрю на Толю – он пребывает в полном восхищении.
Изадора угощает нас французским шампанским, из-за чего голова моя быстро хмелеет. Мне хочется выразить свой восторг и ликование. Я немного влюблен. Читаю «Исповедь хулигана»:
Не каждый умеет петь,Не каждому дано яблокомПадать к чужим ногам…Она сидит, не шелохнувшись, и внимает. Глаза ее наполняются слезами, хотя языка совсем не понимает. До чего ж прекрасная баба! Еще до встречи с ней у меня была мечта – жениться на такой артистке, чтобы все ахнули! А когда от нее родился бы сын, то стал бы таким знаменитым – знаменитее меня! И вот сидела передо мной великая артистка и смотрела с обожанием в своих голубых коровьих глазах. Ну и пусть ее, что старше, что отяжелела и погрузнела, что не русская душой и кровью… Я читаю монолог Хлопуши из «Пугачева»:
Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?Проведите, проведите меня к нему,Я хочу видеть этого человека.Закончив, я вижу, как по щекам ее текут слезы. Изадора со всхлипом хлопает в ладоши: «Браво! Езенин – гений! Браво!». Я польщен и ошарашен. Как же она все чувствует и понимает?! Вот, ведь тонкая натура. Звезда мирового значения, да еще иностранка, восхищается моими стихами – чего еще можно желать?!
Похоже, что уже глубокая ночь. Нам пора прощаться. Душа моя рвется на части – так хочу я снова оказаться у ее ног и разметаться кудрями на ее лоне. Смотрю на Толю и вижу, что он все понимает.
Мы долго идем к дверям сквозь бесконечные мраморные залы и вестибюли, останавливаемся на пороге. Изадора умоляюще смотрит на меня, вцепившись за руку. Толя переводит взгляд то на нее, то на меня и смеется. Мне становится неловко, на секунду появляется ощущение, что он мне завидует, а потому насмешничает. Я бурчу «До свидания» и увлекаю Изадору назад, в спальню. Толя уходит, а я тяну Изадору на кровать. Голова кружится от шампанского и ее присутствия. Я глажу ее полные плечи, роскошную грудь, тяжелые круглые бедра. Хочу напиться этим телом, которое восхищало и продолжает восхищать миллионы людей, выпить его до дна. Я влюблен в эту ночь. Я влюблен и немного пьян. И плевать на Мариенгофа…
Глава 4
Приручение
Есенин вдохнул в меня новую жизнь. Я не думала, что после стольких страданий моя израненная душа способна на какие-то чувства, кроме обычного плотского наслаждения. Я готова была сносить его частые упреки, раздражение и гнев. Мне хотелось принадлежать ему, быть с ним каждую минуту, отдавать себя всю до конца. О, мой златокудрый ангел, могла ли я знать, что ты принесешь мне и себе столько горя? Конечно, я понимала, что разница в возрасте станет камнем преткновения, в конце концов, но в глубине своего сердца лелеяла надежду, что мы сможем быть вместе, что мы сможем творить вместе, постоянно вдохновляя друг друга. Я считала, что мы смогли бы вместе создать что-то необыкновенно прекрасное, объединяющее силу слова и силу танца, движения. Да, я надеялась стать его музой, а от него напитаться живительной силой молодости, расцвета, брызжущей энергией. Если бы он мне только позволил любить себя со всей моей преданностью и беззаветностью! Казалось, он боится открыться, боится оказаться беззащитным и уязвленным – он слишком горд и самолюбив. Однако я прощала ему все.
Сергей приводил с собой кучу прожорливых друзей, многие из которых, не скрываясь, косо смотрели на меня и тихонько посмеивались. Я видела, как они смеялись над ним из-за меня, из-за того, что он влюбился в «старуху», и эти смешки приводили его в бешенство. Вообще его окружало много ненужных и лишних людей – они отвлекали его от работы, тащили ночами в кафе, пили и ели на его деньги. Есенин был центром маленькой вселенной, он не выносил одиночества, но эта роль была слишком тяжела. Мне он казался, несмотря на то, что его всегда окружали сотни людей, самым одиноким человеком на свете. Я чувствовала его одиночество, как если бы оно было осязаемым.