Есенин
Шрифт:
В ответ по щекам Кати полились слезы в три ручья:
— Я тебе писала, ты разве не получил? Дом в деревне сгорел!
Есенин оторопело пробормотал:
— Как сгорел? Когда? Родители-то? Что с ними?
— Родители живы, слава богу, успели выскочить… а дом дотла сгорел… еще весной…
Наседкин обнял жену, платком вытирая слезы:
— Ну, полно! Катенька! Все обошлось! И что ты ревешь, нехорошо, люди глядят! Подумают чего…
— Вот так новость, — покачал головой Есенин… — Я не получал этого письма. Где же они живут?
— Отстроились за лето заново, — затараторила Катя, успокаиваясь. — Спасибо тебе, если
— А Мариенгоф? Деньги разве не давал?.. Мою долю за кафе и книжную лавку… Ты ходила?
— Я ходила, Сережа, и вот товарищ Шнейдер был у него: никаких денег мы не получили.
Шнейдер, разговаривая в сторонке с Дункан, услышав свою фамилию, обернулся и согласно кивнул головой.
— Ну, сука, погоди! — озверел Есенин. — Вася! Иван! Я хочу его видеть! Я его съем, передайте! Нет, я сам ему скажу все в глаза! Твою мать! Друг херов!
Приблудный с готовностью сжал свои кулачищи:
— Учитель, ты только скажи… Да просто мигни, и я этого Тольку, — он поднял кулак, — только дрист пойдет из Тольки!
Все засмеялись.
— Дело прошлое, Иван, перестань! Черт с ним! — сказал Наседкин примиряющее.
— Сергей Александрович! Сережа! — подбежала запыхавшаяся Галина Бениславская. — Простите, чуть не опоздала!
— Здравствуйте, Галя! Рад вас видеть! — Есенин взял ее за руку. — Спасибо, что пришли встретить!
Почувствовав его крепкое рукопожатие, Галя очаровательно улыбнулась и густо покраснела. Есенин достал из кармана книжечку стихов и протянул ей:
— Вот вам! Берлинское издание… «Исповедь хулигана»! Я потом надпишу…
— Спасибо, Сережа… Сергей Александрович! — исправилась она, заметив ревнивый взгляд Дункан.
— Шнейдер, это кто? — кивнула Дункан в сторону Бениславской.
— А-а-а… это… так, газета «Беднота», товарищ! — как можно деликатнее пояснил Шнейдер. По растерянному лицу мужа и откровенно влюбленному взгляду Бениславской Айседора поняла, что эта «газета «Беднота»» — не просто товарищ!
— Езенин, мы чичаз едем к детям! Школа отдыхайт… Илья Ильич, где они? — Голос ее слегка задрожал.
— В Литвиново с Ирмой, это пятьдесят верст от Москвы, — с готовностью исполнительного чиновника доложил Шнейдер.
— Ти з нами, yes? — взяв себя в руки, требовательно обратилась Айседора к мужу.
Есенин поглядел на своих и, словно почувствовав их поддержку, решительно ответил:
— Ноу! Найн! Не могу, столько дел! В деревню поеду, в Константиново! Вот Катька сказала — наш дом сгорел, надо помочь. А я потом приеду, ты скажешь куда… Шнейдер мне сообщит! — Увидев выгружаемые чемоданы, он закричал носильщикам: — Эй! Эй! Ноу! Вот эти пять чемоданов мои! — Он небрежно пнул их ногой. — Их отдельно поставьте! Иван, проследи… и сумки эти… тоже!
Дункан слегка передернуло при виде хлопочущего над багажом Есенина. Ей очень нелегко было сохранять спокойствие и безмятежность, и только предстоящая забота о школе, о детях заставила ее овладеть собой.
Выйдя в сопровождении носильщиков, нагруженных многочисленными чемоданами, на привокзальную площадь, компания разделилась. Дункан со своими вещами и Шнейдер сели в открытую легковую машину и тронулись. Айседора прощально помахала Есенину своим длинным алым шарфом, и Есенин не выдержал. Стремительно догнав машину, он вскочил сзади на
Айседора уже не сдерживала себя, слезы вырвались наружу, и рыдания сотрясали ее плечи: «Лу-блу! Сер-е-жень-ка! Лу-блу!» — шептала она беззвучно.
Долго стоял Есенин, глядя вслед набирающему скорость автомобилю, увозящему частицу его сердца. Он успокаивал себя мыслью, что теперь сможет лучше разобраться в своем душевном состоянии, хотя отлично понимал — сделать это будет нелегко. Засунув руки в карманы, он повернулся к своим:
— Ну, а мы куда? Иван, вещи уложил? — Есенин с трудом выжимал из себя слова. О том, что творилось в его душе, можно было только догадываться по тому, как он исподлобья глядел на всех, как прикуривал папиросу дрожащими пальцами, по охрипшему голосу.
— Не изволь беспокоиться, Учитель! Все аккурат! — взял «под козырек» Приблудный.
— Может, к нам, а? Катя, ты как считаешь? — предложил Наседкин, виновато глядя на жену.
— Нет-нет-нет! Только ко мне! — с отчаянием в голосе торопливо заговорила Бениславская. — Умоляю. Сергей… Александрович! Все ко мне. А завтра в деревню… В Рязань, в Персию, в Баку, хоть к черту! Но сегодня ты мой, Сережа! Я… мне столько надо тебе рассказать, столько всего… Издательство, кафе… все знаю. Я для вас, Сергей Александрович, все газетные статьи сохранила… — Она улыбнулась, стараясь скрыть свое чувство, но было видно, как она боится, что Есенин откажет ей. И эта ее наивность была так трогательна, что Сергей шутливо поднял руки:
— Хорошо, сдаюсь! Но завтра в деревню, в луга! В Оке родной искупаться, смыть с себя Америку гребаную эту! Едем!
Кое-как разместившись в машине, доверху набитой поклажей, они тронулись с площади. Сергей немного успокоился, и в глазах его по-прежнему засветилась насмешливая улыбка. Со стороны могло показаться: вот счастливый искатель приключений наконец-то благополучно вернулся в родной дом! Но спокойствие улетучилось так же мгновенно, как и пришло. Ему вдруг померещилось, что в привокзальной толпе мелькнул знакомый чекист, который сопровождал его в заграничном турне.
— Все по-прежнему. Ничего не изменилось! Ну-ну, поглядим! Увидим! — невесело усмехнулся Есенин.
Неотложные дела заставили Есенина задержаться в Москве на несколько дней. Но вот наконец он с сестрой, Наседкиным и Приблудным выехал на родину.
На станции Дивово компания вышла из вагона, когда солнце стояло уже высоко. Мужики-извозчики, увидев гору чемоданов и богато одетого Есенина, заломили сперва семь рублей (до Костантиново было двенадцать верст), потом пять с полтиной. Наконец один сказал: «Трояк отдашь, барин, — повезу, а то и язык трепать неча. Это вам не прежние времена… Опять же норма дороже». Но повезли по полтора. Телеги медленно потянулись со двора станции. На первой — Есенин, Катя и Наседкин, на другой, нагруженной чемоданами, — Иван Приблудный. Как только обоз втянулся в луга и затрясся по ухабистому проселку, Есенина обняла оглушительная тишина. По ржаным полям ветер гнал волну за волной. Была середина лета. Высоко в небе пел свою немудреную песню жаворонок. Сладкий медовый запах, поднимающийся от цветущей гречихи, пьянил голову.