Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'
Шрифт:
Сказитель оказлся человеком смышленым - он быстро собразил, чего хочет от него хозяин, и всякий раз прибавлял к своему рассказу что-нибудь новое, и насочинял много такого, чего не было и в помине. И Аман, запрокидывая голову, хохотал до клокотания в груди, а потом, протянув монету, переспрашивал: "Так что там еще, ты говоришь, было? Давай все, все рассказывай, не пропускай ни слова..."
Царский везирь настолько привык каждый вечер высушивать одну и ту же историю, что представлял теперь Мардохея не иначе, как жалким, униженным, со всклоченной
И потому теперь, когда он увидел, как Мардохей - красивый, подтянутый, невозмутимый - стоит под деревом и с прищуром смотрит на лестницу, от неожиданности вихизирь чуть не задохнулся от ярости.
Неужто ещё несколько месяцев, день за днем, час за часом этот иудеянин будет дышать воздухом, и разглядывать облака над головой, высматривая на небе своего невидимого бога?
Аман Вугеянин, выпятив грудь, важно прошел мимо Мардохея, но тот лишь покосился и снова сделал вид, что не замечает царского везиря, а уставился теперь себе под ноги.
Аман и сам не помнил, как оказался у себя дома, - не иначе, как перелетел из сада по воздуху, и очнулся уже в своей комнате, топая ногами, громко крича::
– Почему, почему я должен ещё ждать столько времени, когда вместе со всеми вонючими иудеями сдохнет Мардохей Иудеянин, а также его гнусное отродье? Или ты ещё не слышала, Зерешь, какой новой милостью возвысил меня Артаксеркс над всеми в царстве?
Зерешь, не глядя на мужа, на которого ей давно уже было тошно глядеть, привычно, без всякого выражения, закивала головой:
– А ведь правду говоришь, правду говоришь...
И друзья дома были тут, хотя в мыслях они уже собрались возвратиться в дом брата Зерешь, в Бактрию, ссылаясь на то, что время их пербывания в Сузах подошло к концу. Теперь же Зерешь и сама постоянно думала о том, как ей сбежать от Амана вместе со своими гадателями, а потому старалась ни в чем ему лишний раз не перечить.
Для начала Аман ещё раз пересказал вслух о своем великом богатстве, о сыновьях, которые установили в Сузах свои порядки и хозяйничали на улицах почище царских стражников, о дорогих подарках, которые доставлялись в его дом из разных частей света.
– Вот и царица Эсфирь никого не позвала с царем на пир, кроме меня одного, - перешел, наконец, Аман к последней новости.
– Но это тоже ещё не все - я и завтра вечером зван на пир с царем и царицей, потому что я для них - все равно что член царской семьи, и я снова буду между ними сидеть за столом...
– Правильно, говоришь, правильно, - равнодушно бормотала Зерешь, думая лишь о том, как не заснуть. Теперь ночами она была занята тайными сборами в дальний путь и потихоньку укладывала сундуки.
– Нет, не правильно!
– вдруг громко закричал Аман и так скривился, словно хлебнул вина, перебродившего до уксуса.
– Все это ничто, вся моя власть и почести не стоят ни таланта, пока я вижу Мардохея Иудеянина, спокойно стоящего у царских ворот! Я до сих пор никак не могу выполнить главного своего желания -
Правильно говоришь...
Гадатели молча переглянулись между собой, и Зерешь тоже удрученно покачала головой, глядя на своего взбесившегося мужа.
– Кто мне скажет, какая казнь считается для иудеев самой позорной? обратился к ним Аман.
– Я хочу выбрать для Мардохея такую казнь, чтобы не только тело, но и вся его душа долго мучилась и сотрясалась. Сегодня царь сказал, что все, что я попрошу, сделает теперь для меня, и я не собираюсь дожидаться тринадцатого дня адара, который вы мне тут нагадали. Или вы нарочно надумали тянуть время, хотели меня обмануть? Смотрите, а то я сам поднесу просмоленный факел к вашим дверям, перед тем, как мои слуги запрут в доме все окна и двери, и тогда никто из вас не спасется от огня живым...
– Я слышал, что самой позорной казнью для иудеев считается, когда человека распинают на высоком древе, то есть на палке с поперечными перекладинами. И в таком виде оставляют его умирать на глазах у всех, ответил один из гадателей.
– Иудеи - стыдливый народ, они не любят обнажать свое тело, но ещё больше не любят обнажать свою душу, и нет ничего тягостней для их гордости, если кто-то будет видеть их предсмертные муки.
– Да, это ты дело сейчас говоришь!
– обрадовался Аман Вугеянин. Ничего лучше и придумать нельзя, потому что любая казнь я заметил, проходит слишком уж быстро, и сразу же стирается из памяти людей. А так можно хоть каждый день, по несколько раз в день подходить к древу, на котором будет распят Мардохей, и говорить: "Что же ты мне теперь не кланяешься, иудей? Спускайся на землю, хватит блуждать в облаках! Может, теперь тебе приятно было бы согнуть передо мной свою спину?"
И Аман засмеялся, захлопал от радости в ладони, и приказал:
– Пусть слуги за ночь приготовят древо, о котором ты говоришь, а утром я скажу царю свою просьбу и сразу же прикажу пригвоздить Мардохея Иудеянина. Я желаю вечером с веселым сердцем отправиться на пир с царем и царицей, пройти мимо его древа. Прикажите слугам, чтобы они выстроили на главной городской площади древо в двадцать... нет, лучше в сорок локтей вышиной, чтобы все могли видеть предсмертные корчи проклятого иудеянина.
– Сорок локтей? Но это же... как высокая башня!
– прошептала Зерешь, которой в последнее время все чаще казалось, что у Амана стало плохо с головой.
– Не спорь со мной, женщина! Нет, не сорок - в пятьдесят локтей вышиной!
– взвизгнул визирь.
– Чтобы Мардохея и с другого конца города было видно! И ещё я попрошу своих музыкантов, чтобы все это время они играли на дудках и барабанах веселые мелодии и пели песни, потому что это будет самым сячастливым днем в моей жизни!
– Правду говоришь, правду говоришь, - на всякий случай пробормотала Зерешь, пряча глаза.