Шрифт:
ЕЛЕНА ЭСТРАДА КОРЕА
ЭСКАМБРАЙ
Глава первая
То путая след на горной дороге, то пробираясь между плантациями табака и сахарного тростника, мы держали путь на юг.
– Недаром мне пришлось пожить в Сарабанде, - говорил муж.
– Славные там есть места! Собери всех собак и всех жандармов этого острова, все равно не найдут, да и баста!
Останавливались на дневки на лесистых островах среди плантаций. Поросшие лесом холмы не служили надежным убежищем, но годились для того, чтобы переждать день. Мне в горло кусок не лез и сон не смыкал глаза: сын мой, горькое мое дитя, что с ним будет?
– Наверняка его отвезли куда-то в приют, - сказал Факундо.
–
Тут-то он взял меня за плечи и встряхнул, как куклу.
– Брось думать об этом! Это твой сын, значит, он не из тех, кто может пропасть где бы то ни было. В нем твоя кровь, она даст себя знать, как ни закупоривай, - она выбьет все пробки. Мы еще найдем его, - не знаю когда, но найдем. Ты ведь сама пометила его - не такой ли случай? Куба, если подумать, совсем не большой островок - так, миль семьсот в длину, много, что ли? Неужели мы не найдем на нем одного такого парня? Он еще будет гордиться тем, что он твой сын.
Но все равно я плакала, ах, как плакала! Все вспоминала, как меня саму таким же воровским манером лишили дома и семьи, и все представляла, как одиноко крошке в чужих руках. Напрасно утешал меня муж, что несмышленость - как раз его спасение, что утешить младенца куда проще, чем ребенка, который понимает, что к чему - мне надо было один раз наплакаться, а уж потом думать, что делать дальше.
Много что было у меня позади к двадцати годам. Счастливое, свободное детство в семье кузнеца в городе Ибадане, что в западноафриканском царстве Ойо. Умный правитель, алафин Абиодуна запрещал продажу в рабство соплеменников, потому-то англичанам и прочим белым так долго не было хода в наши места. Но всегда находились желающие заработать на чужой судьбе. Одиннадцати лет от роду я была украдена средь бела дня вместе со старшим братом и отправлена за море.
Нам достался не самый тяжкий жребий. Хозяева, купеческое семейство Митчелл, были руссоисты и вольтерьянцы. Но самое главное было в том, что они оказались добрыми и разумными людьми, и рабами себя в их доме мы с братом себя не чувствовали. Горничная и камердинер, двое негритят среди белокожей английской челяди. Пожалуй, нас даже баловали больше остальных и учили вместе с хозяйскими детьми.
Так что когда хозяев настигла беда в виде пиратского корабля недалеко от Барбадоса, я постаралась как могла им помочь. Помочь сумела, но в результате, избитая до полусмерти, оказалась в другом рабстве - на испанском острове Куба.
Новому хозяину Руссо и Вольтера читать не доводилось. Хозяйская любовь быстро сменилась хозяйским гневом, стоило тому узнать, что мне больше по душе другой - такой же невольник, как я. И первенец мой, белокурый ангелочек Энрике, был не от любимого мужа, а от хозяина - такова она, рабская доля. Хватило в ней и плетей, и слез, и ненависти.
Но всему есть мера и граница. У меня отняли моего ребенка, и, разыскивая его, я убила хозяйскую родственницу, это подлое дело устроившую. А после этого остался один выход - бегство. Мой муж, бывший у сеньора Лопеса конюшим, не сомневался ни минуты - оседлал двух лошадей, наскоро упаковал нужный скарб на вьюки, и задали мы хода из усадьбы Санта Анхелика, покуда никто нас не хватился. Благо дороги Факундо были знакомы - куда только не приходлось ему ездить по торговым делам.
Близ Сарабанды жил одиноко и скрытно старик, свободный негр по имени Педро. Гром свел с ним знакомство, когда пришлось прожить в этих местах не так давно. Он промышлял травами, заговорами, ворожбой и жил этим безбедно; знал как свою ладонь всю округу и если не в лицо, то понаслышке всех беглых, срывавшихся на обширном пространстве полуострова.
Посмотрите на карту полуострова - он в самом деле напоминает сапог с коротким широким голенищем. Весь он - на десятки миль - болота и мангры, а места посуше - в каблуке, который подрезал залив Кочинос, и на срединной равнине, что приходится на подъем стопы: относительно сухой лес и обширная поляна миль на сорок в длину и до восьми в ширину.
С ночи мы вышли из укромного местечка, где прятались, но у кромки болот Педро велел ждать рассвета. Я удивилась - до тех пор, пока не прошла при свете дня первые сто шагов по этой анафемской топи. Как старик находил дорогу даже днем - уму непостижимо. Факундо угадывал его шаги, ведя Дурня в поводу, а я следом вела рыжую - босиком, потому что любые башмаки потерялись бы в этой жиже, нижние юбки сняты, а верхняя задрана чуть не до пупа, чтоб не мешала, когда ноги проваливались по ягодицы.
То мы прорубались сквозь чащу на сухой гриве, то огибали с виду мирный лужок, поросший жидкими кустиками - по словам Педро, там с головой тонули лошадь со всадником, - то хлюпали по густой грязи, где ноги разъезжались в стороны, а то брели выше колена в теплой мутной воде, с лодыжками, обросшими пиявками, и глядели по сторонам в оба, потому что именно на такой воде было раздолье крокодилам, а голенастые мангры заслоняли обзор.
Пустившись через топи на рассвете, мы выбрались на сухое место лишь под вечер - обессиленные, грязные, с такими же обессиленными и грязными лошадьми. Сил хватило лишь на то, чтобы снять пиявок и смыть корку засохшего ила. Наскоро перекусив, завернулись все трое с головами в одеяла и уснули как мертвые, несмотря на тучи москитов.
Проснулись на рассвете - опухшие, искусанные. Педро ушел, кивнув на прощание - старик на редкость был немногословен. Факундо едва разыскал лошадей, пока я собирала бивак - ушли за целую милю, спрятавшись в кедровые заросли. В кедровнике москиты не так разбойничали: не любили его смолистого запаха.
В кедровнике-то, в молодой поросли, мы и начали строить себе пристанище.
Хижину мы поставили за два дня. Соорудили ее из пальмовых досок - ствол раскалывался вдоль, мягкая сердцевина счищалась, а из получившихся горбылей собирались щелястые стены и обрешетник крыши, крытой пальмовыми же листьями. Дверной проем и никаких окон; прочные стойки для широкого гамака, глиняное основание очага. Повесили гамак, застелили одеялами. Развесили по стенам прихваченную с собой утварь и одежду. Зажгли огонь в очаге, в нем круглые сутки курился едким дымом конский навоз, - хоть какое-то спасение от кровососов. Завесили вход парусиной и уселись снаружи, около двери - если можно было ее так назвать, на обрубке пальмового ствола, положенного вдоль стены. Факундо закурил трубку, я просто сидела рядом, сложа руки, и на душе было до того тошно, что и сказать нельзя. Солнце заходило, лягушки орали, ухала где-то выпь, начинали наглеть москиты.
Где ты, дом с золотыми ставнями?
– О, Йемоо, неужели это на весь остаток жизни?
– Я думал об этом всю дорогу, - сказал Факундо. Хотя бы год-другой придется прятаться, пока забудут про злосчастную вдовушку. А потом найдем способ... если хочешь, дадим знать дону Федерико. Он может нам помочь... если захочет. Ты знаешь, какую цену он за это запросит. Не скажу, что это мне все равно. Я постараюсь найти другой способ вылезти из этого болота; но не знаю, придет ли что-нибудь в голову. Не пропадать же тебе здесь! А пока... Знаешь, нет худа без добра: пока ты моя, моя до последнего пальчика, и тут-то я тебя ни с кем делить не буду.