Эскамбрай
Шрифт:
– На какого черта тебе это понадобилось?
– спросила я парня.
– А так... хотелось посмотреть, что из этого получится, - отвечал он неопределенно.
Человек, играющий со смертью - право, он стоил того, чтобы взглянуть повнимательнее. Нет, прикрыл глаза так, что они, и без того узкие, превратились в щелочки, - дурковатая чернющая рожа, да и все тут.
Он обратил внимание на малыша, спавшего тут же в тени.
– Сколько ему, полгода?
– Да, точно.
– Как его зовут?
– Пипо.
– Как, просто Пипо и все?
– он был удивлен.
– Нет, ему имя нужно.
Мы с Факундо переглянулись: странным образом это не приходило нам в голову.
– А как зовут тебя?
– спросила я.
– Филомено, по прозвищу Каники.
– Филомено? Ну хорошо, пусть мальчик тоже будет Филомено. Ты ему будешь вроде крестного, куманек.
Факундо не возражал. Для него было главным иметь сына, а как его будут звать - дело десятое. К тому же он и сам вглядывался в гостя с не меньшим вниманием, чем я. Что-то в нем такое было, что располагало к себе и притягивало внимание.
Я не сразу поняла его чудное прозвище, пока Гром, лучше меня знавший странное наречие, на котором говорили в невольничьих бараках - исковерканный испанский, пересыпанный словечками из всех языков Западной Африки - не объяснил мне его смысл. Баламут, смутьян, озорник, заводила... да неужто? Филомено сидел на корточках у колыбели, с невозмутимой улыбкой истукана на черно-фиолетовой маске, и задумчиво пускал струйки дыма из самокрутки. Как-то не вязались с этим задумчивым выражением ни прозвище, ни лихая игра с "дядей". Нет, он был не то, что остальные, и не то, чем хотел казаться. В этом парне чувствовалась незаурядная сила, настоящая Сила, и я ее распознала. Но при этом на его плечах лежало словно черное облако, и я гадала, припоминая уроки Ма Обдулии - что это значит?
Само собою, что куманек остался у нас, разделывать добычу. Закоптить такого крокодилища требовало большого труда, и мужчины занялись этим вдвоем.
Новый приятель, несмотря на то, что казался малорослым рядом с моим мужем, хилым отнюдь не выглядел. Я рассмотрела его ближе за работой: лет двадцать шесть или двадцать семь, широк в плечах и мускулист, и когда не валяет дурака - сосредоточенное умное лицо, взгляд, направленный больше в себя, чем наружу.
Гром обратил внимание, как Филомено орудует топором:
– Ловок ты, парень!
– Я был помощником плотника в господском доме.
Снова мы были озадачены: чтоб сбежал домашний слуга, должно было произойти нечто из ряда вон. Жизнь челяди была куда как легче и приятнее, чем у полевых рабочих - не говоря о том, что в дом брали самых смышленых. Одежда на парне была крепкая, не истрепанная - штаны и рубаха, на ногах сыромятные альпарагаты, волосы коротко стрижены. Это говорило, что из дома он совсем недавно. Я прямо хотела об этом спросить, но Факундо меня опередил.
– Из какого ты места?
– Из Тринидада, - последовал ответ. Мне это мало что сказало тогда, но Факундо присвистнул:
– Приятель, это ж больше сотни миль отсюда, и то, если идти по прямой!
– Ну что, - отвечал Филомено.
– Я вторую неделю гуляю, времени много было.
– Значит, недавно дал тягу?
– Считай сам. Я ушел в прошлый вторник, а сегодня уже воскресенье... почти две недели.
Мы вели приблизительный
Наступили сумерки, мы развели костер. Белый дым от свежих листьев гуайявы разогнал москитов, и я собрала ужин под этой едкой пахучей завесой. Филомено оглядел жестяную посуду и то, что в ней было положено, (а еще раньше он хмыкнул, заглянув мимоходом в хижину, осмотрев утварь и обнаружив наличие у нас скотины) и заметил:
– Богато живете, куманьки!
– Остатки роскоши, - бросил Факундо.
Я рассказала не торопясь, все, что с нами происходило. Каники слушал молча и внимательно, покачивая головой: история его захватила.
– Вот дела!
– проговорил он наконец.
– Моя сказочка покороче, но тоже чудна, ей-богу.
Начиналось все с того, что этот баламут, удрав ночью из барака, пробирался к подруге. Девчонка была горничной при единственной хозяйской дочери и спала в каморке, смежной со спальней сеньориты, как это было принято везде на острове. Парень лазил туда не первый раз, пользуясь окном заброшенной домовой часовни: по кирпичной стене с выступами - на второй этаж, там - в неплотно притворенную ставню, затем в галерею, где и днем-то всегда пусто, а дальше милашкина открытая дверь. Потом тем же путем назад, и все бывала шито-крыто.
– До поры до времени, - проворчал Факундо, которому все было знакомо до боли.
– Так оно и вышло, - кивнул Филомено.
– Только совсем не то, что ты думаешь.
А было так. Парень влез на второй этаж, по карнизу прошел до окошечка и тут только заметил, что в щелку ставни пробирается слабый свет. Любопытство пересилило осторожность, и он потихоньку приоткрыл окошко пошире. А там, на каменном полу, в одной сорочке распласталась ничком сеньорита, нинья Марисели.
– Она с чудинкой, нинья - добрая очень, но с чудинкой. Такая богомольная, такая молитвенница - не пропустит ни одной мессы, ни одного церковного шествия, ее монашкой прозвали, она молоденькая совсем, едва шестнадцать исполнилось. Женишок, конечно, имелся - она богатая невеста. Старший брат четвертый год тому как умер, она одна у дона Лоренсо, а старик из первых богатеев в Тринидаде.
Не могу сказать, что там стряслось: грешу на женишка, что он ее обидел чем-нибудь... Мало ли, думал, если невеста, так почти что жена. Словом, бог ее знает, нинью: молилась, молилась, билась лбом о камень, да долго, так долго - инда мои ноги занемели; карниз-то в пол-ладони шириной. А потом - слушай!
– достает откуда-то гвоздь, десятидюймовый, кованый, таким балки крепят. У меня глаза на лоб полезли: что она делать будет? А она садится и - слушай!
– прокалывает себе кожу на ступнях. Кровь пошла. Потом ставит его шляпкой на пол, и - одной ладошкой на острие, а острие как шило, оно насквозь прошло, и - другой... Сил нет, как я испугался, - распахнул окно и крикнул. А она поднимает на меня глаза и будто не видит, а потом начинает падать грудью на этот гвоздь - медленно так...