«Если», 2008 № 11
Шрифт:
Джип ворвался на территорию комплекса, едва не снеся правую стойку ворот, и на хорошей скорости устремился в нашу сторону. Его болтало. Со скрежетом зацепив по дороге опрометчиво припаркованную у бровки легковушку, он едва не вмазался в парапет и затормозил как раз под нами.
Курильщики, и я в их числе, легли животами на перила, ожидая продолжения.
Распахнулась передняя дверца, и на асфальт выпало окровавленное тело. Полежав, оно поднялось на колени и потащило из недр джипа другое окровавленное тело. После чего оба тела поползли в
— С разборки, — понимающе заметил кто-то из старожилов и погасил окурок о край урны.
Навстречу ползущим вышла тетенька в белом халате и, укоризненно покачав головой, ушла обратно. За подмогой.
Самое жизнерадостное отделение — это травматология. Если сразу не убился, значит починят. Именно починят, а не вылечат. Лечат в других отделениях. А здесь врачи, представьте, носят в карманах белых халатов слесарный инструмент. И когда кто-нибудь из них перекладывает мимоходом из правого в левый кусачки или пассатижи, больной понимает, что будет жить.
Отремонтируют.
И юморок здесь тоже своеобразный.
Заведующий отделением совершает утренний обход. Берет у меня градусник, смотрит. Далее благосклонный кивок:
— Нормально. Остываешь… — И шествует к следующей койке.
Где-нибудь в гастроэнтерологии после таких слов пациент мгновенно бы окочурился, а тут невольно начинаешь ржать.
И все же никто на моих глазах не воскресал с такой стремительностью, как этот, из джипа. Его, кстати, поместили в нашу палату, а того, которого он тащил (по слухам, главаря), подняли в нейрохирургию, где бедняга на следующий день и скончался. Пуля в голове. Без каких бы то ни было шуток.
На этаже у нас пошли чудеса. Посреди холла поставили письменный стол и посадили за него мента с пистолетом. То ли для безопасности пострадавшего, то ли чтобы пострадавший не удрал. Видимо, с той же целью у новичка отобрали все, включая трусы. Не помогло. Тут же обернул чресла простынкой и, кряхтя, заковылял по коридору в дальнюю палату, где, как выяснилось, лежал третий участник разборки, которого доставили отдельно и чуть позже.
Доковылять, правда, не удалось — мент вернул.
Весьма загадочный юноша. В палате он представился Сашей, в протокол был занесен как Николай Павлович, а пришедшая на свидание девушка называла его просто Эдиком.
Ладно. Саша так Саша.
Потерпев неудачу, Александр разжился у соседей клочком бумаги, нацарапал на нем что-то позаимствованной у меня гелевой ручкой и, сложив вдвое, попросил отнести сообщнику.
Просьба его мне очень не понравилась, но отказать не повернулся язык. Крайне собой недовольный, я выглянул в коридор, прошел мимо дремлющего за столом мента и, на фиг никому не нужный, достиг дальней палаты. Разворачивать и читать не стал. Меньше знаешь — крепче спишь.
Загипсованный до тазобедренного мосла сообщник молча выхватил у меня бумажку. Слов благодарности я от него не услышал. Как, впрочем, и от Саши.
А пару дней спустя направили меня на прогревание. Или на просвечивание. Вечно я путаю все эти процедуры.
— Как с шоссе к комплексу сворачиваешь, там овражек, — сообщил он и снова замолчал. Надолго.
Я уже решил, что продолжения не будет. Что ж, овражек так овражек. Будем знать.
— Я туда упаковку сбросил, — сказал он. — Когда ехали. Все равно бы менты забрали.
— Так… — осторожно промолвил я.
— Если никто еще не нашел, сходи возьми.
Это называется: коготок увяз — всей птичке пропасть. Сначала записку, потом упаковку… Потом на стреме постоять.
— Кому передать? — хмуро спросил я.
Он коротко на меня глянул.
— Никому. Себе возьми. Хочешь — продай.
Возможно, так на их языке звучало «спасибо».
— Ну давай тебе и принесу. Если найду, конечно…
Он усмехнулся и не ответил.
А назавтра Александра-Николая-Эдуарда то ли увезли, то ли выписали — и больше я с ним не встретился ни разу. Надеюсь, дальнейшая его судьба сложилась удачно.
Как и всякий человек бездействия, я мнителен. Упаковка. Что за упаковка? Сбросил в овражек, лишь бы не досталась ментам. Вел машину, побитый, порезанный, и все-таки нашел возможность сбросить. Улика? Тогда бы он попросил уничтожить ее, спрятать. А то — хочешь, себе возьми, хочешь, продай. Разве с уликами так поступают? Хотя… Если имелась в виду упаковка наркоты…
Только этого мне еще не хватало!
Наверное, следовало вежливо поблагодарить и отказаться.
Или соврать, будто ходил, да не нашел. Кто-то, видать, подобрал. Но пока я утверждался в мудром решении, стремительный Саша успел навсегда исчезнуть из моей жизни.
Делать нечего: выйдя сразу после завтрака на прогулку, я покинул территорию больничного комплекса и направился по обочине к повороту.
Овражек больше напоминал свалку. Упаковок там валялось в избытке, в том числе от презервативов. Все, естественно, вскрытые. Я хотел уже двинуться в обратный путь, повернулся — и едва не наступил на то, что искал. Это была плоская коробка размером чуть меньше словаря иностранных слов одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года издания. Очень красивая.
Я нагнулся за ней — и рука в лангетке загудела болью. Словно предупреждала: не бери. Взял. Коробка оказалась неожиданно легкой. На верхней ее стороне сияли крупные косые буквы и цифры: «AUTO-700». И все.
Легонько встряхнул. Пожалуй, внутри содержались не ампулы и не порошки. Вскрывать ее в овраге да еще и одной рукой было бы неразумно. И стоит ли вообще вскрывать? Как ее потом продашь, вскрытую? Ладно. Пусть пока полежит в тумбочке, а там посмотрим.
Подходя к родному корпусу, я еще издали углядел знакомую «мазду» молочной масти. Сама Ева Артамоновна гневно курила на скамеечке неподалеку. Увидев меня, встала и от избытка чувств метнула сигарету в урну.