«Если», 2010 № 11
Шрифт:
Искушать судьбу нет никакого смысла, лучше положусь на гуманизм Белла и запасусь терпением.
Я села, установила регулятор охладителя на минимум и предалась размышлениям — помимо прочих, об Уайатте Эрпе.
За четыре дня до того, как скиммер подвез меня к отшельничьей жестянке на Темной стороне, я просмотрела полдюжины голобоевиков, снятых в первые годы заселения Луны. Пионерская эпоха, когда на самом деле все здешнее население состояло из дипломированных философов и инженеров, предстает в этих фильмах раздольем для убийц и социопатов, которых хлебом не корми, но дай завязать кровную вражду
Все это полнейшая чепуха. Как и большинство историй про Уайатта Эрпа.
А правда такова: все тогдашние инженеры подвергались тщательнейшему психологическому тестированию, прежде чем получали разрешение покинуть Люстру. Преступники и психи не имели ни малейшей возможности затесаться в их ряды. Ну а те, кто прошел отбор, представляли опасность для коллег разве что как рассказчики: согласитесь, можно умереть от скуки, когда приходится день ото дня слушать байки, утратившие в бесчисленных рециркуляциях всю свою занимательность.
На самом деле за первые тридцать лет освоения Луны произошла только одна настоящая перестрелка.
Одна-единственная.
— Как вас зовут?
На сей раз голос, усиленный моим шлемофоном, прерывался треском и шипением. Помехи были не слишком серьезные, я вполне разбирала слова, однако сделала вывод, что у Белла устаревшая техника. Впрочем, просить его насчет подстройки передатчика едва ли имело смысл. Как тут не вспомнить прадедушку: он, прежде чем вступить в разговор с кем-нибудь не из родни, обязательно вынимал изо рта челюсти. И если собеседнику мало что удавалось разобрать, это была проблема собеседника. Наверное, прадед рассуждал так: можете тратить мое время, но не даром, уж я об этом позабочусь.
— Джесси Джеймс, — ответила я.
До чего же знакома была наступившая пауза! Почти каждый раз, называя свое имя незнакомцу, я получала в ответ, подобную огорошенную тишину. А в ушах Белла эхо Дикого Запада должно было прозвучать особенно громко.
— За дурака принимаете?
Я пожала плечами. Совершенно бесполезный жест — на контуре моего скафандра он не отразился никак.
— Да нет. Просто мои родители были помешаны на истории.
— Были?
— Ну, извините, оговорилась. Были и есть.
Мои родители — штатные сотрудники Гриссомского госуниверситета, кафедра лунной истории. А в порядке хобби изучали прошлое Америки.
— Значит, оба живы?
— Угу.
— Так они что же, о вас не заботятся?
— Заботятся… — Вопрос меня удивил.
— Обижают, поди?
— Нет.
— Может, на психику давят?
— Ничего подобного.
— Хорошие, стало быть, родители?
— Да.
— Любят свою дочку?
Я совсем не понимала, к чему он клонит.
— Любят.
— А у вас, Джесси, любимый человек есть?
— Ничего серьезного.
А ведь надо бы насчет этого позаботиться, подумалось мне. Иначе проблема усугубится и будет отнимать слишком много часов бодрствования.
— Но есть люди, которым на вас не наплевать?
— Есть.
— А вот вам, — повысил он голос лишь чуть-чуть, но достаточно, чтобы выразить осуждение, — похоже, наплевать
Эге, а ведь он хитер! Такой вопрос не мог не вызвать у меня угрызений совести. Но я пообщалась — устно или письменно — со всеми пятью оставшимися в живых из тех, кому Белл приходится отцом. Это двое сыновей, пребывающих и работающих на Луне, две дочери, завербовавшиеся на Пояс Астероидов, и писатель, который прославился главным образом своими еженедельными катаниями на Центральноафриканском космическом лифте: всякий раз этот чудак радует мир подтверждением того, что горизонт по-прежнему изогнут. Все пятеро не догадываются, по каким таким соображениям старик отлучил их от себя. Каждый подтверждает: последний раз когда он общался с Беллом, тот еще заботился о своем наследии и месте в истории. Поэтому я возразила:
— А дети ваши, встав нынче поутру, о чем молятся? О том, чтобы их героического папашу запомнили как морального урода, который, не моргнув глазом, дал мне умереть?
Интересно, оказывается, молчание собеседника может сказать больше, чем самые гневные слова. Я слышала, как старик вскипел, подумав о памяти, которую хочет оставить, и о том, что неблагодарное человечество способно с легкостью над этой памятью надругаться.
Он долго молчал, очень долго, и я даже впервые за весь день почувствовала себя смертной, засомневавшись, верен ли мой расчет. Как ни крути, а за годы одиночества с душой и рассудком может случиться все что угодно. И где гарантия, что прежде с психикой был порядок? Это как же надо озлобиться, чтобы добровольно отколоться от общества и скрыться в такой глуши?
Снова затрещали помехи.
— На чувства давить? Не терплю шантажа!
— Сэр, вы ошибаетесь. Успокойтесь, это не шантаж. Просто мне надо поговорить с вами.
— Вы даже не представляете, во что лезете.
— Ну, так объясните!
Снова наступила пауза и снова неуютно затянулась. Наконец, после короткого ругательства, я услышала:
— Пойдете, куда скажу, и чтоб ни шагу в сторону!
Я встала, поморщившись от скрипа в коленях.
— Значит, все-таки есть мины?
Он ответил, издевательски хохотнув:
— Взрывчатка для того хороша, кто с точным расчетом не дружен. Поставил мину — и спи спокойно, зная, что в заданном радиусе она все разорвет в клочья. Мне такое расточительство не по нутру, поэтому игрушки у меня другие… Сейчас вы пройдете десять метров. Один неверный шаг — и в скафандре появится отверстие, кругленькое, с двадцатипятицентовик. Ежели в пределах досягаемости, то можно зажать рукой и дотерпеть до конца пути… если дырочку заметить вовремя. Вторая оплошность — одна рука занята, совсем трудно идти. И я тогда не успею вас спасти, это ж одеваться надо, да и ноги меня теперь не так быстро носят. Вы вот что: сдайте назад на несколько шагов, а потом будете четко следовать моим инструкциям. Между прочим, с трех сторон от вас мины нажимного действия…