«Если», 2012 № 05
Шрифт:
Но вот война закончилась, молодые люди исчезли, и все мысли Флёр обратились к матери, которая день ото дня становилась слабее, словно никакой сон в мире не мог освежить ее. Наконец пришел доктор, и девочка спряталась в буфете — в своей спальне. Она прижималась ухом к фигурным прорезям в дверце, но не могла уловить смысла в ворчливом голосе врача.
Он ушел, а Ода не рассказала дочери ничего.
Флёр изо всех сил старалась и заботилась о матери, каждый вечер она читала ей на ночь Библию, перед тем как спуститься по ножке торшера и на цыпочках добраться до выключателя.
— Погоди, малышка Флёр, — сказала
— Ты наконец-то хочешь рассказать мне, что происходит?
Ода вздохнула:
— Дорогая моя девочка, я умираю… Я больше не смогу защищать тебя, о тебе заботиться…
— Умираешь? И ничто не сможет…
— Нет. Есть только одно, что я могу сделать. Я должна послать тебя на север, к своим родителям… Будешь жить с ними.
— Что?! Отослать меня куда-то именно сейчас, когда я тебе так нужна?!
— Когда я умру, что ты будешь делать? Как ты сможешь одна пройти километры пути до бабушки и дедушки?
Флёр не стала спорить, на самом деле она не знала, что такое километр, но попробовала возразить:
— Мое место рядом с тобой!
— Да, так оно и было все это долгое и счастливое время. Ты всегда оставалась моей радостью и благословением, моим маленьким чудом. Но, милая моя девочка, это моя последняя просьба… последнее доброе дело, которое ты можешь выполнить, чтобы облегчить мой уход.
Флёр понимала, что теперь отказать не сможет, и печально кивнула.
— Я уже слишком слаба, чтобы отвезти тебя туда, поэтому приготовила этот ящичек. — Ода вытащила из-под кровати деревянный ящик, в которых обычно перевозят вино или колбасу.
— Мама, ты хочешь отправить меня в ящике, как… как луковицу какую-то!
— Я там все очень удобно устроила. Видишь: внутри все планочки обшиты тканью, ты и дышать сможешь, и никто тебя не увидит. Запас еды вот здесь…
Флёр понимала, что она уже согласилась уехать, но продолжала протестовать по инерции.
— Сколько же продлится моя поездка? И что я буду делать в этой клетке?
Ода расплакалась.
— Как ты можешь не доверять своей матери?!
— Да, мамочка, конечно, я тебе доверяю… — Флёр подобрала юбку и забралась в ящик через верх, где полотно еще не было полностью скреплено. — Я поеду, если ты просишь.
Ода дала дочери медаль Святого Кристофера, которая могла служить ей как тарелкой, так и щитом. Она передала Флёр ее личные сокровища: самодельные четки из бисера и кукольный гребешок. По настоянию дочери она положила в ящик лоскуты кисеи и батиста, иглу и нитки, чтобы девочке было чем заняться. Затем Флёр, промокшая от гигантских слез матери и прощальных поцелуев, была закрыта в коробке.
Пока Ода заколачивала крышку ящика, Флёр горевала о своем согласии. Как она могла оставить мать умирать на руках глупой Георгины и нерешительного отца Роберта? Она стукнула по стенке своей новой кельи и услышала голос матери:
— Потише, милая! Ты же не хочешь, чтобы тебя кто-нибудь услышал.
«Разве?..» — хотела сказать Флёр, но время споров прошло. Ящик тряхнуло, когда Ода доковыляла до окна и поставила его на подоконник. В рассеянном свете Флёр осмотрела свою темницу.
Две старые перчатки, подбитые мехом кролика, лежали около одной стенки и изображали кровать; много места занимали огромный кусок сыра и мешочек с крекерами. К планкам были
Девочка улеглась на перчаточную кровать и почувствовала под лопатками какую-то выпуклость. В поисках проблемы она нашла в нижней перчатке конверт. Упершись изо всех сил, она вытащила его ровно настолько, чтобы прочитать «Маме и папе» на лицевой стороне. Она вернула письмо на место и стала слушать Георгину, явившуюся с ежедневным визитом. Ода, должно быть, говорила ей о посылке: тихий голос прерывался хриплым кашлем. Ящик накренился, и Флёр схватилась за стенку.
— Твоим родителям? Я уж решила, ты никогда с ними не помиришься… — Голос Георгины звучал очень близко.
— Будь осторожнее! — воскликнула Ода, и Флёр поняла, что эти слова адресованы не Георгине. — Прощай!
Она сказала «прощай», а не «до свидания»… Девочка бесшумно зарыдала, спрятав лицо в теплый кроличий мех.
— Что ты делаешь там? — спросила мадам Телле, соседка Жака, махнув зонтиком в сторону задней комнаты.
— Мастерю игрушки, — ответил он. — Как всегда…
— Чепуха! — она провела зонтом вдоль полок. — Шарики воздушные, стеклянные, фабричные игрушки — вот что ты продаешь, и этого вполне достаточно. Если бы я продолжала шить платья по моде XIX века или выкраивала пышные фонарики на рукавах, как ты думаешь, что бы обо мне говорили? Надо идти в ногу со временем!..
— У меня есть товар, вы же видите.
— Товар вижу, а тебя — нет. Ты все время прячешься там, — указала пожилая вдова. — Ты был мечтательным ребенком, Жак, а теперь ты взрослый мужчина, отплывший в какое-то сонное царство! — Она постучала по стеклянной конторке пальцем с надетым на него наперстком. — Здесь и сейчас: твой город, твои соседи, твои покупатели — вот что действительно важно!
Жак пробормотал нечто покладистое, прозвучавшее как согласие, и пожилая дама, поцеловав его в обе щеки, избавила его от своей болтовни.
В магазине действительно имелись его собственные поделки: игрушечный парусник, который никто не покупал, целый рядок бипланов. Он не лгал мадам Телле.
Жак вспомнил дом, где раньше обретались Телле, через один магазин дальше от того места, где вдова жила сейчас. Сколько вдов живут там теперь? Считая про себя, Жак подальше отодвинулся от яркой занавески, которая отделяла магазин от того, что было важным.
Флёр лежала на перчатках, пытаясь из фрагментов выстроить для себя картину мира вне своей коробки. Голос почтальона, низкий, как фагот на граммофонных пластинках матери. Темнота, грохот, сильная качка и мелкая тряска, сотрясения и удары, которые заставляли ее цепляться за планки ящика, словно за шпангоуты сотрясаемого штормом корабля.