Если бы меня спросили
Шрифт:
Так пусть и её жизнь будет такой, чтобы было что вспомнить в старости, думала она, обратно забираясь в такси...
— Ну и где ты была? — пьяный и злой возле дома Ирку ждал Воскресенский.
Глава 6
Глава 6
23
23
Пьяный, злой, замёрзший, расстроенный, несчастный. Несчастный — сильнее
Воскресенский стоял у калитки, когда машина такси остановилась.
Он расплатился с водителем и удивился сумме (словно она весь вечер каталась по городу).
— Ну как тебе сказать, ездила трахаться, конечно, — усмехнулась Ирка.
— К другу ездила? Трахаться? — мрачно спросил Воскресенский.
Это была плохая идея — брать с собой девушку на встречу одноклассников, но отправить её одну на такси и остаться — идея ещё хуже.
Надо было уехать с ней. Лучше бы он уехал с ней, а не слушал весь этот пьяный бред: занудство Индиры, вечно всех поправляющей, бахвальство Соломона, возомнившего себя крупным специалистом в образовании, злые насмешки Анфисы, обиженной и потасканной (Вадим поймал себя на мысли, что сейчас даже трахнуть её побрезговал бы), высокопарные рассуждения Стаса о поисках глубинной философии в интернет-мемах.
Стас пил, Анфиса язвила, Соломон важничал, Индира нудила, Макеев, как обычно, говорил больше про Вадима, чем про себя, отчего Вадим чувствовал себя неловко.
Вид из окон своей квартиры, ширину кровати, марку машины Вадим Воскресенский считал вещами сугубо личными, такими же, как уровень дохода, размер пениса и визит к психологу — вещами, которые не обсуждают на публике. Но Макеев считал иначе, охотно делился впечатлениями от поездки в Москву, когда жил у Вадима, и трепался, как баба: «А вы знаете, что его первый стартап купили за полтора миллиона долларов? Наш Вадик — парень скромный, сам не похвастается».
Если кого Вадим и рад был видеть, то, пожалуй, Веру. Но та больше молчала, стараясь не смотреть ни на Стаса, что всё же уговорил её выйти замуж, ни на тупоголового Соломона, которого любила непонятно за что — тот был не в состоянии оценить ни её тонкий ум, ни её неброскую красоту.
Вадим тяжело вздохнул.
— Ты его не знаешь, — деланно отмахнулась Ирка.
Что бы ни наговорила ей Анфиса, а, кроме неё, больше некому, её это явно задело.
Её расстроили. Ей испортили настроение. Возможно, обидели, в чём она, конечно, не сознается. Наговорили гадостей, в чём он даже не сомневался. И Вадим готов был голыми руками придушить Анфису за эту браваду, которой его девочка сейчас прикрывала боль, что ей причинили.
— Я лекарства тебе купил, — протянул Вадим пакет.
Всё обрывалось у него внутри, видя её измученный вид, зная, что она ещё и заболела.
— Спасибо, — посмотрела Ирка на его руку.
Воскресенский шагнул вперёд. Бесконечно долгую секунду медлил, а потом прижал её к себе.
Ирка обхватила его руками, ткнулась носом в грудь.
— Дурак! Не нужен мне никто, кроме тебя.
С души словно упал камень.
Удивительно, какой короткий шаг между несчастьем и счастьем.
Поразительно, как важны порой самые простые
— И мне. Никто. Кроме тебя, — прижался он губами к её волосам. — Просто я волновался.
— Так позвонил бы.
— Я звонил, но было занято. Так долго, что я подумал, ты добавила меня в «чёрный список». Чего я только ни подумал, пока слонялся тут вокруг твоего дома, — выдохнул он.
Чего только не думал, чего только не делал.
Пешком ходил до магазина, лишь бы себя занять. Глотал горькое дешёвое пиво из большой пластиковой бутылки. Сидел прямо на земле, привалившись спиной к забору, глядя в её тёмное окно.
Никто, никогда, ни одна женщина на земле ни разу не вызывала у него желания стоять под её окнами, особенно зная, что её там нет. Любая другая, но не эта.
— Я не добавила тебя в чёрный список, — потянула она его за руку. — Я добавила тебя в «избранное» и, пожалуй, добавлю твою фотку, но с одним условием… — она коварно прищурилась. — Если побреешься.
— Побреюсь? — Вадим озадаченно поскрёб щёку. — А что не так с моей щетиной?
— Кристине нравилась? — улыбнулась она.
— Э-э-э… не знаю. Кристина ничего мне об этом не говорила.
— А я скажу: с твоей щетиной всё не так. Сбрей её на хрен! По-жа-а-алуйста!
Вадим бы и так согласился не только сбрить, даже выдрать волосы, и не только на лице, особенно после запрещённого приёма «бровки домиком». Но, к счастью, ведьмочка попросила избавиться только от щетины, и он тут же соскрёб её розовым одноразовым станком в её ванной.
Термометр показал немилосердные тридцать восемь и два. И сил у его бедной больной девочки осталось только на то, чтобы принять таблетку, которую посоветовали Вадиму в аптеке, запить горячим напитком, что предложили там же, и кивнуть, когда Воскресенский спросил: «Я останусь?»
Он обнял её поверх одеяла, согревая своим теплом, и говорил.
Говорил-говорил-говорил. Обо всём на свете. О всяких глупостях. О себе.
Она попросила, он согласился: о себе, так о себе. Главное, что она слушала. Не прогнала, не отвернулась, не поверила всему, что ей наболтали.
— С Анфисой там действительно вышло некрасиво, — болезненно поморщился Вадим.
— Она тебе нравилась? Ты был влюблён? — гладила Ирка вены на его руке.
— Думаю, да. Тогда мне особо сравнить было не с чем, я всё принимал за влюблённость, любое шевеление в штанах. Но наши отношения — скорее, это было закономерно и предрешено, чем осмысленно. Она была самая красивая девчонка в лицее. Кто ещё должен быть с ней, если не самый популярный в лицее парень? — улыбнулся Вадим.
Они вместе решили поступать в Питере, вернее, Анфиса решила — Воскресенского в Санкт-Петербурге никто не ждал, и ни один вуз не приглашал. Но тогда он не думал, что это тупо — упустить свой шанс учиться в Бауманке или МГУ из-за девчонки. Он был настолько самоуверен, что и за шанс это не посчитал, принял как само самой разумеющееся. И определённо был влюблён, раз не задумываясь полетел бы с ней куда угодно. Но, увы, влюблённость прошла.