Если мы живы
Шрифт:
Я снова нащупал банку и, ломая ногти, принялся разгибать загнувшиеся края крышки.
Не знаю, сколько времени прошло с той минуты, как меня втолкнули в сарай, когда снаружи послышались приближающиеся шаги.
«За мной», — подумал я.
Кто-то подошел к дверям, подергал засов, постоял. У входа все так же посапывал караульщик.
— Гришка! — негромким басом позвал пришедший.
Полицай не отвечал.
— Гришка! — произнес голос погромче.
Потом я услышал
Хрустнула под ногой щепка. Где-то близко прокукарекал кочет, издали и едва слышно ему ответил другой.
— Знов спышь, сучий сын! — сказал бас.
Что-то шумно упало, послышался испуганный,
придушенный вскрик:
— Що?.. Кого?
— Спышь, кажу, як ховрах.
— Хто спыть? Я? — спросил Гришка. Голос его звучал слишком удивленно и бодро, чтобы быть естественным. — Ни-и… Задумався трошки, цэ вирно. — Он продолжал таинственным полушепотом: — А потим дывлюсь: хтось такий идэ? Ось, думаю, я його зараз обдурю. Тай притулывся трохи. Здорово?
Гришка довольно засмеялся.
— Що й казаты, — сухо ответил бас. — Так обдурыв, що сам трохи не вмер.
Он помолчал.
— Давай наган, та иды вечерять.
Васильич? Мабуть, ты взяв?.. Чи… — Было слышно, как он перевел дыхание. — Чи арештант втик?
Он кинулся к дверям, отодвинул засов.
— Пидожды… Ось дэ вин, твий наган, бачыв? Гарно ж ты мэнэ обдурыв, ничого не скажешь… Ну, иды, тильки не довго. В мэнэ те дило е.
— Ох, Петро Васильич, и злякал же ж ты мэнэ! Ну добре, я швыдко…
Тяжело ступая, Гришка ушел.
Я сидел неподвижно, прислушиваясь. Жизнь шла своим чередом. Ничего не переменилось. Так же было вчера, так, быть может, будет и завтра. Опять в сарае будет кто-то сидеть, опять заснет Гришка, и опять будет пугать его этот бас.
Новый караульщик потрогал скобу, присел у дверей и долго стучал кресалом (не моим ли?), высекая искру. Сквозь щели потянуло дымком самосада.
— Эй ты! — крикнул я. — Дай покурить.
Дверь отворилась. В светлом квадрате ночного,
мерцающего звездами неба возникла черная фигура полицая.
— Що, парень, зажурывся?
Полицай пошарил вокруг ногой и, присев рядом со мной на колесо, достал кисет.
— У тебя махорка? — спросил я. — Сверни козью ножку.
— А хто ты такий, щоб я… — Он не закончил. — Бачите! Тоби аж рук не розв'язалы! Стий, я зараз… Тильки дывись, не шуткуй, бо зи мною шутки погани. О так!
— Ты, знаты, моторный, хлопче… Як ты нашого Гришку приголубыл… — Он тихо рассмеялся. — Аж до цией поры здрыгается, як про тэбэ згадуе. Но ничого, цэ йому на корысть. Хоч вин и недоумок, та дуже злый, колы хтось к нам попадае.
— А ты-то чем лучше?
—
— Родился я в Колыбабинцах, а жил в России.
— Народывся там? Ни… Потим, як тэбе сюды; штовхнулы, староста разповидал, що в Колыбабинцах тильки и був одын Харченко. Так ты ж не тот. Того мы уси добре зналы.
Я молчал.
— Влип ты, хлопче. Дуже влип. Тому ще влип, що колы тут партизаны булы да дидусь Балицкий в плавнях сидел, тоди наш староста трохи тихише був. А зараз…
— Что за Балицкий? Не знаю я никакого Балицкого.
— Ну, не знаешь, так и не знаешь, — миролюбиво согласился полицай. — Цэ твое дило. Но я про тэ кажу, що ранише, два або три дня тому, староста наш посмирнише був… Партизан-то теперь немае в Кулишивци. Кудысь подалыся, а куды — хто знае…
Он поднялся, затоптал ногой окурок.
Он постоял еще, переминаясь с ноги на ногу, ожидая ответа, что ли, потом вышел, тщательно запер за собой дверь. Снова наступила тишина.
Руки у меня были свободны!
Кто он, этот полицай, с его разговорами о Балицком? Провокатор? Что-то не похож. Зачем тогда было ему развязывать мне руки?
Свободные руки!
Что он там плел о Балицком? Неужели отряд Балицкого ушел? «В ночь на шестнадцатое…» Сегодня четырнадцатое. Или уже пятнадцатое? Значит, Балицкий ушел. Ушел, не получив распоряжения обкома, ушел потому, что я не смог…
Нет, чепуха. Полицай определенно сказал, что при партизанах, два — три дня назад, староста… Значит, они ушли еще два дня назад, когда я был в плавнях…
Но какая разница?.. Наш отряд выступит в ночь на шестнадцатое и будет ждать какой-то поддержки, помощи со стороны Балицкого. А эта помощь, эта поддержка не придет, потому что…
Но руки!.. Руки у меня свободны!
Я поднялся, ощупью нашел штабель кизяка, вскарабкался на него. Несколько кирпичей с глухим стуком посыпались у меня из-под ног. Я замер.
Секунду все было тихо. Потом негромкий бас произнес:
— Гей, хлопче… Що ты там гомонишь?
Ну и черт с ним! Ведь я дотянулся до венца и до поперечного бревна, пересекающего сарай: стена оказалась вовсе не столь уж высокой, а над ней была, очевидно, камышовая крыша, которую будет нетрудно разворошить. Руки у меня свободны, а ночь длинна. Могу я десять — пятнадцать минут, пока придет Гришка, посидеть спокойно и обдумать положение? Ведь теперь мне надо действовать наверняка…