Если мы живы
Шрифт:
Только сейчас я почувствовал, как смертельно устал и ослаб, как болят натертые ноги и как ноет раненая рука. Если бы поесть и отдохнуть хоть десять, хоть пять минут…
— На вора будто и не похож, — вслух рассуждала старуха. — Да и не здешний тоже… Уж не партизан ли? Аль из лагеря какого бежал?
Она помолчала, выжидая. Я поймал ее неприязненный, оценивающий взгляд. Она тотчас отвела глаза в сторону и посмотрела на закрытую дверь. Безошибочно точно я понял, о чем она подумала в эту минуту и, сжав кулаки, произнес сквозь зубы:
— Успеешь позвать своего полицая. И если поднимешь
— Да ты, никак, шальной: не дослышишь, так соврешь. Аль с перепугу? Ишь он, трусится как.
Я не слушал ее и взялся за ручку двери. Но я не смог пересилить себя и открыть ее: за моей спиной, на столе, стояла еда. Искушение было слишком сильно.
Я подсел к столу.
Густое, как сливки, молоко было удивительно вкусно. Горький, пахнувший дымом хлеб — я вспомнил об элеваторе — был еще теплым. Я отломил один кусок и другой. Когда хлеб кончился, я выпил еще стакан молока и отодвинул пустой кувшин. В желудке что-то урчало, и блаженная, теплая сытость наполняла тело.
Откинув одеяло, старуха встала. Полуодетая, косматая и седая, она походила на бабу-ягу.
— Куда это? — спросил я. — Сиди на месте. Я через минуту уйду.
Но мне не хотелось подниматься, мне не хотелось ни о чем думать. Тупое равнодушие охватило меня. Теперь уж незачем и некуда спешить. Там, в плавнях, вереницей идут люди. Хлюпает под ногами вода. Шуршат и качаются камыши. Таня тоже идет с ними. В дзотах у железной дороги ворчливо переговариваются немцы. Кто-то ползет с гранатой в руках к амбразуре. Может быть, это Близнюк? А потом…
Дверь в соседнюю комнату отворилась. На пороге стояла девушка в накинутом на плечи пальто. Сонно щуря глаза на свет, она спросила голосом обиженного, еще не проснувшегося ребенка:
— Что вы не спите, мама? Уже первый час» а вы…
Она увидела меня, и темные, блестящие глаза ее испуганно расширились.
Я хотел встать, но вдруг комната повернулась куда-то вправо и вверх, пол, оказавшись наверху, стремительно обрушился на меня, и я погрузился в мягкую, ватную тишину…
Я не знаю, сколько времени я был без сознания. Я слышал какие-то голоса, доносившиеся издали, будто через толстую стенку; я чувствовал, как чьи-то руки подняли и понесли меня, и я сопротивлялся и хотел закричать, но не услышал собственного голоса; я помню, как яркий свет ударил мне в лицо, и, заслонив его собой, кто-то наклонился надо мной; я помню, как пронзительная, сверлящая боль охватила мне руку и отдалась во всем теле. На секунду я открыл глаза и опять увидел девушку и косматую старуху. Они туго перевязывали мне рану.
— Терпи, терпи! — прикрикнула старуха. — Не всем казакам в атаманах быть.
Потом кто-то — я не знаю кто — накрыл меня одеялом, и, уже засыпая, я услышал голос:
— Ничего, отоспится…
Проснулся я внезапно и сразу, будто меня сильно встряхнули. Было темно, но сквозь ставни пробивался свет. В соседней комнате слышались шаркающие шаги.
— Вы можете подняться? — услышал я тихий шепот и понял, что этот шепот и разбудил меня.
Все сразу вспомнилось мне: несколько дней блужданий и поисков, вчерашняя встреча с мальчишкой, стрельба, подвальная комната, в которую я ввалился. Значит, сегодня шестнадцатое… А
Я вскочил. Возле кушетки стояла вчерашняя девушка.
— Сколько времени?.. Где мои вещи?
Я сразу увидел их: сапоги стояли рядом, на спинке стула висел пиджак. Я потянулся за ним и по тяжести его сразу понял: револьвер на месте.
— Вам придется уйти, — торопливым шепотом сказала девушка. — И поскорее, пожалуйста, потому что…
— Сколько времени?
— Пятый час уже… Вы понимаете, мы не можем… Они вот-вот придут…
— Кто они?
— Немцы. Они с утра все обыскивают. Квартал за кварталом. Наш квартал тоже оцеплен, но я расскажу вам, как выйти… Тут через балку вы пройдете, вас никто не заметит. Только скорее, пожалуйста…
Она стояла спиной ко мне, напряженно прислушиваясь к тому, что делалось в соседней комнате и на улице. Я быстро одевался. Левая рука, туго перевязанная выше локтя, сильно болела. Болели и ноги: я с трудом натянул сапоги. И только, когда я оделся, до меня дошел смысл слов: «Пятый час…»
— Это я столько спал?
Она повернулась ко мне, и в полумраке я различил ее большие испуганные глаза.
— Мы не хотели будить вас, но сейчас…
— Ясно.
Я надел пиджак и прошел в соседнюю комнату. Там, торопливо собирая в узел какие-то вещи суетилась старуха.
— Отоспался, сокол, так и лететь самое время, — неприязненно встретила она меня и тут же набросилась на дочь: — Где тот отрез коверкотовый? Опять бросила где ни пришлось?
— Откуда я знаю, куда вы его спрятали, мама, — отозвалась девушка, бросив беспокойный взгляд на открытую дверь. И повернулась ко мне: — Возьмите вон, поешьте по дороге.
Она показала на стол: там лежала краюха хлеба с крохотным ломтиком сала.
Старуха, уже завязавшая свой узел, подошла к столу.
— Бери, бери, сокол, да уходи поскорее по- добру-поздорову. — Отложив в сторону сало, она сунула хлеб мне в руки. — Неровен час — немцы взойдут.
Я спрятал хлеб, и девушка, подойдя к двери и опасливо поглядывая в сторону калитки, стала объяснять, как пройти к балке.
— За колодцем сразу вправо возьмете, по тропочке. Там забор будет, но в нем лаз есть… Дойдете до Щербатюков — это небольшой дом под железом — там… — Она вдруг беспомощно оглянулась на старуху — Мама, ведь не найдет он дороги…
— Найдет, найдет, коли жить хочет. А не найдет… — Тут старуха накинулась на меня: — Да уходи ты за ради бога скорее — ведь и мы с тобой ни за что пропадем.
Я больше не слушал. Наглухо застегнув пиджак, чтобы не видно было бурых пятен на рубашке, я поднялся по ступеням, дошел до колодца. Сразу за ним начинался запущенный фруктовый сад. Тяжелые, подпертые кольями ветви яблонь и груш закрывали все вокруг. Я не сразу нашел тропку: она была едва заметна в густой, перестоявшейся траве.
Тропка вывела меня к забору, в самом низу его виднелся небольшой лаз. С трудом я протиснулся сквозь него, но по ту сторону, вместо одной, сразу три тропинки уходили в сад. Наудачу я выбрал левую, наименее протоптанную. Прислушиваясь, ничего не видя сквозь густую листву, я осторожно шел по ней.