Если очень долго падать, можно выбраться наверх
Шрифт:
А, да, смотри – точно косой.
Безвкусица, правда?
Кто бы говорил?
У него же все двоится, сечешь?
А-а.
Младенцев-христосиков тоже получается двое.
Иди ты.
Нехорошо это.
А?
Два маленьких иисусика, понимаешь, Господи, это же римский парадокс.
Я врубился, Папс.
Сейчас мы одного уберем, и все встанет на место.
Паппадопулис подхватил гипсовую статую младенца и сунул ее себе под парку, словно бутылку марочного шампанского; затем они развернулись, как ни в чем ни бывало, и не торопясь зашагали к брошенной в неположенном месте машине. Потом долго сидели со включенным мотором.
Знаешь,
Думаешь, врубилась?
У нас будут неприятности.
Давай и ее заберем.
Хефф ушел к яслям, снял оттуда статую Девы и, неуклюже прижимая к груди, двинулся к машине, но на ступеньках поскользнулся – Мария, описав в воздухе вытянутую дугу, стукнулась о камни, голова отлетела в сторону и покатилась по улице.
Папс, старик, она потеряла голову.
Ага, сунь в карман.
Выруливая по заснеженному кампусу к ручью Гарпий, Паппадопулис нежно поглаживал статую младенца, щекотал ему шейку, засовывал мизинец в пупок и ощупывал пеленки, не сделал ли тот пи-пи. Остановил машину на мосту и перешел на другую сторону.
Традиция, старина Хеффаламп.
Ага. Только б мост не обвалился.
Они по очереди чмокнули статуи и бросили их в снежную пустоту: фигуры покатились по замерзшему обрыву. Раздался хруст – два приглушенных удара.
Вернемся за Себастьяном, Папс? Пусть говорит, что засек четырех похитителей, а не двоих.
Поехали.
Плененный пастух возвышался на пластиковом столе гриль-бара Гвидо, народ распевал вокруг него рождественские гимны и произносил тосты во славу косоглазого истукана. Давясь от хохота, Хефф пропел песню собственного сочинения: Младенец святой,Так хрупок и нежен,Спи в небесных обломках…
Небесные обломки. Кстати:
– Ты уже поимел какую-нибудь жопу в этой плющовой лиге, Фицгор?
– Господи, ты задаешь совершенно невозможные вопросы.
– Я был в пути, чучело, в некотором смысле это паломничество, я видел огнь и чуму, симптомы великого мора. Я – Исключение.
– Есть тут одно нимфо, в «Цирцее III», с тех пор, как Хефф ее бросил, дает всем, но у нее бородавки.
– Хеффаламп Великолепный всегда любил уродок. И как она, ничего?
– Не хочу даже думать. Напилась до зеленых чертей и заблевала мне всю машину. Если на то пошло, эта девушка Памела меня интересует больше.
– Машина? У тебя появилась тачка?
– Предок отдал к последнему курсу «импалу».
– О, роскошь. Роскошь, роскошь, болезнь и гниение.
– Послушай, Папс, серьезно. В этом семестре я сажусь за книги. У меня восемнадцать часов, и я в списке.
– И что?
– И то, что я должен пробиться.
– Может когда-нибудь, слышишь, крысиный ублюдок и предатель предков,
– когда-нибудь я и спрошу тебя, зачем. Но не сейчас, ясно? Пошли к Луи.
– Его сносят.
– Что?
– Строят на его месте что-то под названием пансион «Ларгетто». Ради Бога, Папс, все меняется. Нельзя же болтаться целый год по стране, и вернуться в тот же пейзаж с теми же тараканами. Брось, пошли пить пиво в «Дыру Платона».
Наклонившись так, что тело составляет с землей шестидесятиградусный угол, и с трудом взбираясь на никогда не выравнивающийся холм, Гноссос думает о студентах, что карабкались сейчас слева и справа, глухие к зову судьбы. Возникают мастерские и магазины – на радость проходящим поколениям. Новое фотоателье, на снимках
Миновали юрфак со его университетской готикой. Насмешка над Йелем, на самом деле, милый дворик, роскошное место для дуэлей. Головы изредка поворачиваются в его сторону, изумляясь, откуда взялось это кудрявое чучело. Новые лица, невероятные фигуры юных американских дев – невероятные даже под пальто. Избегайте моего взгляда, леди, не то прочтете в нем желание. Не перепихнуться ли с маньяком, прежде чем выходить за адвоката? Немного семени Гноссоса – вдруг муж окажется бесплодным после всех своих мартини. Вот эта, в зеленых гольфах. Где-то ее уже видел.
– Кто это, Фицгор?
– Где?
– В зеленых гольфах с мокасинами.
– Не знаю, какой-то гений социологии, кажется.
Невероятные ноги. Если б они знали, как это было давно. Софизм золотой середины. Какого черта – ее стоит запомнить.
– А это что такое?
– Новый инженерный корпус. Будут строить полный квадрат вокруг химического. Разве его еще не было, когда ты свалил?
– Точно не было. – Тонированные алюминиевые блоки, длинные пластины закаленного стекла, димаксионовые торсионы: синтетическое счастье из архитектурного мешка с подарками – одного на всех. Чистое, светлое, экономичное, функциональное, снести и за пару дней построить новое, оттащить на вертолете в Лас-Вегас – возможность уничтожения предусмотрена проектом. Поклон смерти.
Квартерон Хеффаламп сидел в «Дыре Платона» за складным лакированным столиком у музыкального автомата под пластмассовой кадкой с убогим искусственным плющом. Тощая угловатая фигура сжалась над «Красной Шапочкой», словно та собралась сбежать. Рядом девушка: прическа Жанны д'Арк и мужская одежда. Подкрасться осторожно, чтобы не заметил.
– Неужели это Хеффаламп, Фицгор? Вся морда в пене – о чем задумался, а?
Тощие, как у паука, руки-ноги взлетают в воздух, «Красная Шапочка», стукнув по столу, разливается шипучей лужей.
– Гаааааааа! – Глаза – как две недоверчивых луны.
– Совсем сдурел? Тут припрешься домой из великого похода, и некому даже руку пожать. Филистеры.
– Иисус и Мария! Так ты не сдох?!
– Фицгор мне уже сообщил.
– Пачуко в Техасе или где там еще, Овус сказал, тебя убили…
– Овус – воплощенная тяга к смерти, малыш. И не Техас, а Нью-Мексико – в Таосе сожгли бойскаута. А я зато посидел в кутузке.
– Без говна, старик. – Хефф нервно захихикал. – Все думали, тебе кранты. – Народ вокруг начал оглядываться. Фицгор засмущался, скормил музыкальному ящику монету и растворился в очереди за пивом. Жанна-д'Арк протянула руку: