Если только ты
Шрифт:
Меня снова пинают.
У меня вырывается стон, пока я тру свою лодыжку.
— Сигрид, мы только что говорили об этом. Ты не можешь бить меня…
— Ты, — говорит она выразительно и приглушённо, — не можешь говорить об этом. Это секрет.
— Тогда это самый несекретный секрет, что я встречал.
Она вздыхает, раздосадованная моим поведением.
— Если бы Шекспировский клуб существовал, и если бы я была его членом — гипотетически — я бы всё равно не призналась тебе после того, как ты назвал его «маленьким задротским
— Я шутил.
— Пффф.
Я смотрю на неё, потирая губы костяшками пальцев.
— Но если совершенно серьёзно…
— Я не знала, что ты на такое способен, — вставляет она.
— Сурово, но заслуженно. Если совершенно серьёзно, я думаю, что этот клуб идёт Рену на пользу. Это важно, что у него есть место и друзья, с которыми он может быть собой, задротствовать и расслабляться, свободный от бремени команды и публичного имиджа.
Зигги смотрит на меня, её взгляд пронизывает.
— Тебе это показалось бы заманчивым по тем же причинам?
Буквально несколько дней назад я бы высмеял эту идею, отпустил какой-то мудацкий комментарий.
Но что-то в том, как Зигги смотрит на меня при этом вопросе, пока мягкое утреннее солнце освещает эти яркие зелёные глаза, заставляет меня сделать паузу, обдумать. Странно, но общение в компании, не сводящееся к блестящему пузырю тщеславия, кажется почти… заманчивым.
Особенно если там будет Зигги. Из-за неё мои лодыжки все будут в синяках, и у неё раздражающая привычка подвергать меня психоанализу, но она также… Как я могу описать, каково это — делить пространство и время, хоть чуточку дружбы с тем, кто настолько лучше меня и не заставляет меня чувствовать себя дерьмово из-за этого?
Это… как глоток воды в пересохшее горло, глоток воздуха после слишком долгого ныряния… доза милосердия, противоречащая здравому смыслу.
И я не могу от этого отказаться.
Кроме того, друзья ведь делятся такими вещами друг с другом, приглашают друг друга на занятия, которые им нравятся, не так ли?
— Может быть, — наконец, отвечаю я. — Это как минимум может немножко улучшить мой образ.
Зигги наклоняет голову из стороны в сторону.
— Может быть. Но мы же не можем это транслировать. Помни: это секретный клуб.
— Самый несекретный секретный клуб, — напоминаю я ей. — Как бы там ни было, мой имидж нуждается во всей помощи, какую только можно получить, даже если это в формате слухов. В кои-то веки это будут позитивные слухи.
— Ну, тогда тебе стоит прийти. Это очень весело. Но сначала тебе нужно заучить любимые строки из Шекспира, а затем продекламировать их перед минимум двумя членами. Если сделаешь это искренне и докажешь, что у тебя хорошие намерения в отношении группы, то тебя примут.
Я барабаню пальцами по столу.
— Это несложно.
Она кажется удивлённой.
— Правда?
— Ты смотришь на главного сердцееда художественного чтения «Ромео и Джульетты»
— Вау… я нахожусь в обществе образчика школьного театрального величия.
Я поднимаю воду в жесте тоста, затем отпиваю немного.
Зигги подпирает подбородок ладонью, и в уголках её губ пролегают игривые танцующие морщинки.
— Готова поспорить, ты был хорош. В конце концов, у тебя есть склонности к драматизму.
— Ой, отъе*ись…
— Карбункул! — шипит она, предостерегающе выпучив глаза. — Себастьян, ну и грязный у тебя рот!
У меня вырывается гортанный хохот. Я понятия не имею, почему это меня забавляет — то ли дело в очаровательности её упрёка, то ли в абсурдности елизаветинского ругательства в мой адрес, то ли и то, и другое. Я утыкаюсь лицом в ладони и хохочу так, что трясутся плечи.
Смех Зигги застревает в её горле, будто она пытается его сдержать.
— Это не смешно. У тебя очень серьёзная проблема с матом, Готье.
Я сдавленно сиплю от хохота. Смех Зигги вырывается из неё как фейерверк, сплошь искры и дымок.
Затем наш официант останавливается у столика и обрывает момент. Его взгляд мгновенно устремляется к Зигги. По мне проносится раздражение, пока я наблюдаю, как он смотрит на её ослепительную улыбку и румянец на щеках от хохота.
Я громко прочищаю горло, отчего официант дёргается. Он смотрит в мою сторону, но лишь на мгновение, затем снова сосредотачивается на Зигги, сообщая ей блюда дня и отвечая на её вопросы.
Зигги прикусывает губу, размышляя и глядя в меню.
— Думаю, я возьму клубнично-банановый смузи и ещё… омлет с ветчиной и сыром. О, и можно мне двойную порцию сыра, пожалуйста? Спасибо. Подождите! Простите. И черничный маффин. Звучит вкусно. Спасибо, — она передаёт меню, затем поворачивается ко мне и улыбается.
Где-то в процессе нашего хохота то тянущее ощущение от её плача испарилось. Глядя на неё теперь, я чувствую что-то новое, и место для этого появилось лишь с тех пор, как я проматерился на протяжении йоги вместе с ней в пространстве, которое казалось достаточно большим и реальным, чтобы выдержать мой бардак. С тех пор, как я рассказал ей такие вещи, будучи уверенным, что это разрушит даже подобие этой дружбы. С тех пор, как я хохотал в такой манере, в которой не смеялся уже очень долго.
Это нечто новое, тяжёлое и тёплое, распространяется по мне, желая… Как там она сказала вчера? Питательности. Чего-то насыщающего, напитывающего.
Чего-то хорошего.
Я медленно поднимаю меню, просматривая его свежим взглядом.
Затем я с глубинным удовлетворением наблюдаю, как на лице Зигги отображается удивление, когда я говорю официанту:
— Я буду то же, что и она, только маффин и смузи не ягодные, а шоколадные.
На сей раз Зигги не приходится напоминать мне. Протягивая официанту свое меню, я с улыбкой добавляю: