Есть ли сердца у призраков
Шрифт:
— Ты как-то сказала, что бог защищает всех, что он добрый. Помнишь? — горько усмехнулся он. — Где сейчас твой бог? Почему он не спас тех, кого ты любишь? Где его милосердие? Где же ты, чёрт возьми, когда так нужен?! — почти крикнул он, хватаясь за волосы и поднимая взгляд к каменному потолку. — Где же ты, всепрощающий и милосердный?! Почему не помогаешь ей?
Но бог не ответил, как и принцесса.
Ярость в груди закипает внезапно, почти что прожигает дыру в груди. Бессилие не даёт нормально дышать.
— Ты знаешь, я ведь
Не любил. Это правда. Отца поначалу вообще ненавидел за то, что тот постоянно отправлял его в военные походы. Мать не видел годами и не скучал совершенно. Женщины… они были, конечно, но ни одна не задела в его душе хоть одной струны. Пыталось множество, к каким только хитростям и способам они не прибегали, чего только не делали. А ты, господи, Осториан, просто появилась из ниоткуда, и…
— Откуда у тебя такая власть над моим несуществующим сердцем? — тихо произносит он, не задумываясь над этой фразой.
Плевать.
Думать он будет потом.
Он протянул руку и взял гитару, уже второй день валяющуюся в углу. Она не будет слушать, так почему бы не спеть?
— Ничего на свете лучше нету, — тихонько тянет он, и обычно жизнерадостная и веселая песня звучит так, что хочется орать от боли. И он скоро заорёт, наверное, если ещё хоть раз взглянет на прямую, как игла, спину девушки.
— Наше счастье жить такой судьбою, наше счастье жить такой судьбою… — песня заканчивается, и он умолкает. Нужно что-то сказать, попробовать её расшевелить, но все слова давно закончились.
— Мир ужасен, Ариана Лейтс, Вы не находите? — усмехнулся он. — Ты как-то сказала, что он прекрасен, в нём полно добра, радости и любви, но оглянись вокруг, и ты увидишь его таким, каким вижу я. Полным жестокости и насилия. Боли. Бесконечной, не отпускающей никогда. И воспоминаний. Теперь они будут преследовать и тебя.
Вдруг худенькое тельце дёрнулось и, о боги, повернулось к нему. Медленно, по сантиметру. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Огромные, сухие, пустые-пустые глаза девчонки уставились на него.
— Я дышу, моё сердце бьётся, но я не жива. Я так хочу почувствовать что-нибудь, — тихо, слабо, так, что грудь рвётся на куски, и снова прямая спина и полнейшее отсутствие реакции.
Сидеть рядом с вытянутой в струнку безмолвной Осториан не представлялось более возможным. Он, чёрт возьми, должен сделать хоть что-нибудь. Себастьян вскочил, отбрасывая гитару, которая упала на каменные плиты с жалобным визгом, и выскочил за дверь, бросив на девчонку ещё один пристальный взгляд и заставляя себя не разбить её башку об камень, лишь бы она сказала хоть слово.
Лейнд тоже волновался за девчонку, которую он так удачно в первый день знакомства огрел между лопаток: это видно по бледному цвету его лица
— Вы куда? — как-то нервно спросил он, теребя рукав одежды.
— Попробую узнать что-нибудь об обстоятельствах гибели её родных. Черт возьми, хоть что-нибудь узнать. Побудешь с ней? — произнёс Себастьян, рвано выдыхая.
***
За окном ревело. Ариане казалось, что сама природа плачет и кричит по её погибшей семье. Вместо неё кричит.
Она не могла ни плакать, ни кричать. Даже дышать, кажется, не могла. Ариане всё казалось, что она спит: вот ещё чуть-чуть, и проснётся, и встанет, и увидит Нору, которая бормочет о том, что пора вставать. Оденется, пойдёт гулять, встретив маму, братьев и сестер. Но сон не кончался.
Пробуждения не было. Осознание реальности приходило медленно, но уверенно.
— Вас это… Питер видеть желает, — услышала девушка далёкий-далёкий голос Лейнда, кажется, но она могла и ошибаться.
Ариана не знает, как сумела встать и пойти куда-то. Смутно знакомые очертания возникли перед ней, и через секунд тридцать до девушки дошло, что она в зале. Кажется, перед ней Питер. Он ехидно говорил что-то; Ариана слышала, но не понимала значения слов.
— Ну раз тебя тоже вскоре пустим в расход, то, думаю, самое время попользоваться тобой. Не пропадать же. Помойся, бога ради, и расчешись. Себя в зеркале видела? — тянет он насмешливо. — И приходи снова. Наконец-то я смогу поразвлечься с тобой. И так уже слишком долго жду. Обещаю, эту ночь ты не забудешь, уж я-то постараюсь.
От зала Ариана шла одна.
За окном гремело так, что казалось, будто старый замок разлетится на куски. Что ж, это было бы неплохо. Тогда она просто умрёт — тихо и незаметно.
Безумно хотелось рыдать, но слёз не было. Глаза сухие и, кажется, красные. Хорошо, что зеркал нигде нет. Она не видела своего отражения давно. И не дай бог увидеть.
Боль. Боль. Боль. Больбольболь. Она хочет, чтобы её ощущали.
Внезапно в голову пришла мысль, что стражи нет. Можно и сбежать. Замок почти не охраняется. Можно попробовать, рискнуть, но сил хватило только на пару шагов, и она остановилась, чтобы не упасть.
Ну, что же ты, Осториан? Где твоя любовь к приключениям и жажда нового? Где любознательность и необычность, которой ты так гордилась?
Хотелось просто уснуть. Вот так, опираясь на ледяной камень. Закрыть глаза и больше не открывать. Тихо, безболезненно, навсегда. Раствориться.
И холод. Боже, он шёл отовсюду: от стены, от пола, от воздуха. От самого её существования. Он пронизывал насквозь. Он сжирал изнутри, заползая в самую душу и замораживая всё лучшее, что есть там. Доброту. Сострадание.
Нет, не это.
Веру.
«Безнадёжность — самое страшное», — говорила мама. Вот она. Все её родные лежат сейчас где-то метра на полтора ниже земли, если их вообще удосужились похоронить.