Есть такой фронт
Шрифт:
— Подполковника Шульгу! Товарищ подполковник! Снова Зарижный! Еду на операцию!
— Хорошо.
Подняв оперативную группу, Валитов умчался в ночь. Чекисты уже были на окраине села, когда услышали выстрелы: это Зарижный кончал расплату.
Пятеро лежали на площади перед конторой. Валитов присмотрелся и распознал всех. Председатель колхоза Павел Василишин, члены правления Василий Браташ и Андрей Волян, два «ястребка» — Ткачишин и Лиско, которые остались в деревне для охраны. Под бледным сиянием луны блеснула темно-красная лужа возле убитых.
…Зарижный извивался между селами, словно уж. Хитрил, отстреливался, путал следы.
«Вот хитрая лиса! — разгадывал Тимофей тактику главаря. — Понимаю, хутора — его стихия. Там люди боятся их».
Недалеко от хутора Перекалки Валитов потерял следы беглецов. Словно сквозь землю провалились. Проверили дворов десять в Перекалках — безрезультатно.
Валитов остановился с бойцами в поле и думал — что же делать теперь? Зарижный был где-то близко, он, очевидно, решил переждать, пока его не оставят в покое.
Нет, не мог Тимофей возвратиться в Добротвор! У него созрел план — он отправит почти всю группу назад, оставит с собой лишь четырех товарищей.
Замаскировались в поле недалеко от хутора и тоже ждали.
Тимофей лежал на пригорке под кустами черного терна. Он расстегнул пуговицы гимнастерки: жарко. Был конец июня. Солнце жгло нестерпимо. Из укрытия Валитов зорко осматривал местность. К самому пригорку подступало поле ячменя. Из трубок только выбивались щетинистые колосья. Длительное ожидание клонило к воспоминаниям о семье — о детях, о жене. Давно уже не видел их, соскучился. Бывало не раз приезжает в Каменку-Бугскую, останавливается перед домом, в несколько шагов перемахивает двор, и уже его, такого, как есть, всего в пыли, в военной одежде, обнимает жена, а Валерик и Люда взбираются на руки, на плечи. Те несколько часов в семье — утешение. Каких только игр не придумывал с детьми! А потом — прощание… Уже четыре месяца не видел их, хотя до дома всего двадцать километров…
Прервал воспоминания. Какое он имеет право рассеивать внимание, когда сейчас, как никогда, нужно быть зорким, чутким…
…Шли вторые сутки. Снова солнце принялось жечь землю. Мучили жажда, голод.
Он посмотрел в сторону и вдруг увидел: вдали на полевой дороге клубится пыль. К хутору Перекалки ехала подвода. Было длительное, неспокойное ожидание. Затем подвода остановилась. С нее соскочил человек и пошел по полю в направлении засады. Вскоре Валитов узнал его. Это был колхозник из Селец-Бенькова.
Он сел рядом, вытер с лица пот, сказал:
— У полковника Шульги узнал, что вы здесь, и сразу же сюда. Чуть лошадей не загнал. Хочу сообщить — сегодня после обеда под дубом, что в поле между Перекалками и Осовцом, состоится, встреча Зарижного с посланцем Билоуса.
— Сам будет или с бандой?
— Сам… Так что же делать, Тимофей Алексеевич?
Валитов посмотрел на часы — было без пятнадцати минут два. К дубу километра два…
Подчиненные Тимофея настаивали: «Нападем вместе — так надежней!» В карих, прищуренных глазах командира — отрицание. Повесил автомат на грудь, отстегнул кобуру пистолета:
— Всей группой пойти — значит, всполошить птицу. Оставайтесь здесь, наблюдайте дальше. Двинетесь только после выстрелов… А ты, дружище, — он крепко обнял колхозника, — возвращайся домой.
Пригнувшись, Тимофей исчез в высокой
Когда в 1941 году в Селец-Беньков пришли фашисты, среди тех, кто встречал их с хлебом-солью, был Алексей Шевчук. Он опередил самых гостеприимных, открыл дверцы черного «оппель-капитана» и поклонился.
Сын сельского старосты Романа Шевчука, который до 1939 года был лакеем у осадников и на том сбил немалое состояние, Алексей возненавидел Советскую власть, которая сделала в Селец-Бенькове всех равными. Шевчуку так хотелось, чтобы называли его паном, чтобы снимали перед ним шапки. Вот почему, когда над дверью школы крестом-пауком зачернел флаг, он пришел к своим спасителям.
— Пан майор Неймер интересуется, кто вы, — вышел к нему переводчик.
— Скажите: его верный слуга. Есть важное дело.
Шевчук еще не научился кричать «хайль» и поэтому, когда вошел в кабинет, где когда-то стояли глобусы, книги, цветы, а теперь на столе чернел ряд бутылок, лисьим шагом подошел к майору и положил перед ним список коммунистов, которые не успели эвакуироваться, и тех, кто первым подал заявление в колхоз в 1940 году. В этот же день этих людей расстреляли. С тех пор и началась карьера Шевчука-младшего. Он первым в селах Надбужья сменил гражданский костюм на форму полицая. Ему разрешили открыть свой магазин и буфет. Сюда в любое время оккупанты могли зайти и выпить стакан спиртного. Сюда Шевчук приносил награбленные в селах ценности. Теперь он снова был пан.
С годами карьера Шевчука росла. Ему удалось пронюхать подпольную группу в селе, и он выдал ее гитлеровцам. Он усердно чистил из крестьянских амбаров последние килограммы хлеба для Германии. Старания полицая заметили, и за два года он выслужился до унтер-офицера.
Потом для прислужника наступили черные дни. Из Селец-Бенькова бежали оккупанты. Машина шефа была перегружена. Правда, фашисты могли остановить ее, немного потесниться, дать и ему местечко, но почему-то этого не сделали.
Когда в Селец-Беньков вошла Советская Армия, Шевчука в селе не было: он прятался в лесах над Бугом. Через несколько дней узнал, что его магазин, буфет, землю конфисковали, раздали все людям. Открылась затянувшаяся рана, чувство ненависти переполнило сердце.
В августе 1944-го в селах Надбужья заговорили о банде Зарижного (Шевчука). Вскоре сама земля вздрогнула от тех кровавых злодеяний, которые на ней чинил этот палач.
…В полночь они вывели из дома секретаря Селецкого сельсовета Гуменюка.
— Расстрелять! — кричал боевик Воробец.
— Не то говоришь! — сплюнул Зарижный и подошел вплотную к Гуменюку. — Что, узнаешь? Ну, присматривайся, присматривайся… К журавлю его!
Секретаря гвоздями прибили к журавлю. Уходя, перерезали ему горло. На рассвете люди пошли к колодцу, и девушка, которая первой приблизилась к журавлю, вскрикнув, потеряла сознание. (С того колодца с тех пор не пьют воду).
…Семья Григория Балембы ужинала. А еды — как на горе: по картошке в мундирах да по щепотке соли. Григорий смотрел на детей — желтых, худых — и почему-то прятал под стол костистые руки.
Заскрипела дверь — вошли трое. Балемба поднял глаза и сразу же в высоком, одетом в немецкий мундир, узнал Шевчука.
— Поужинали? — опросил Шевчук. От этих слов в груди Балембы словно что-то оборвалось. Никто не ответил, Шевчук сел возле плиты, не спеша скрутил «козью ножку». Дым окутал всех.