Эстетика слова и язык писателя
Шрифт:
Итак — полное движения сложное взаимодействие целого, складывающегося, конечно, не сразу, развертывающегося перед читателем постепенно, и отдельных моментов в этом целом, важных для него и полноценно воспринимаемых то на фоне всего этого единства, то на фоне меньших его отрезков. В той же статье Лариным предложена еще одна важная для его концепции стиля категория — «эстетическое значение слова», при котором «не дана сполна смысловая ценность слов, а только обозначены пределы разного в каждом случае ассоциативного развертывания смысла данной речи», а слово является «намеком включенных мыслей, эмоций, волений» (с. 34). Иначе говоря, эстетическое значение слова — это глубина смысла, который слово приобретает в составе языка целого литературного произведения, где оно может выступать в разных, но соотносительных друг с другом контекстах, по-разному освещающих его. Подходя к концу статьи «О разновидностях художественной речи», в четвертой главе Ларин настойчиво подчеркивал, что смысловая сторона художественной речи — определяющая: «Мое искомое — смысловой коэффициент художественной речи» (с. 47).
Этим же пафосом изучения содержательной
Считая невозможным ограничиваться «анализаторскими опытами» изолированного изучения только звуковых средств лирики или только одной ее семантики, Ларин видит путь к построению научной поэтики в разработке «вопросов о взаимодействии звуковых и смысловых элементов в лирике или, вернее, об их едином, общем действии» (с. 79).
Предлагая «считать всеобщим и постоянным свойством лирики в мировой литературе — семантическую осложненность» (с. 100), а отнюдь не предпочтение определенных тем (бесконечно разнообразных, конечно, и меняющихся в ходе истории, да и трактуемых по-разному), Ларин дает характеристику различным словесным средствам (в том числе и звуковым), служащим осуществлению основной черты лирики — ее специфической смысловой емкости. В то же время смысловое богатство стихотворения он отнюдь не отождествляет с возможностью его любых (то есть произвольных) осмыслений и резко возражает против попыток некоторых теоретиков приписать лирике в качестве ее определяющего признака способность вызывать у читателя сугубо субъективные эмоции, связанные с его личным жизненным опытом. Он, правда, признает ту эмоциональность, которая составляет ее реальное эстетическое свойство, отвечающее объективному авторскому замыслу, и называет ее особым термином «эмотивность».
Тем самым вся семантика лирической пьесы является «строго организованной», то есть объективно обусловленной (также и в эмоциональном плане) всеми ее конкретными особенностями. В статье подчеркивается, что «творческая индивидуальность в лирике проявляется в множестве ускользающих деталей, имеющих силу лишь в живой связи поэта с его социальной средой» (с. 77), и что традиция, на фоне которой — по соответствию или контрасту с ней — воспринимается лирика, полнее всего оценивается современниками поэта. Вот почему для стилистического анализа здесь выбраны преимущественно стихи русских поэтов 1900—1920-х годов (А. Блока, А. Белого, Инн. Анненского, В. Маяковского, В. Хлебникова), в отношении которых роль традиции достаточно ясна, но в противовес им дается и несколько стихотворных переводов средневековой восточной лирики, как непонятных (или только мнимо понятных) вне знания эстетической и идеологической традиции, уже давно утраченной и восстанавливаемой только путем исследования. Поэтому и требуется для восточной лирики особый исторический комментарий, позволяющий должным образом осмыслить текст.
Многие примеры — и не только из средневековой восточной, но и из новейшей русской поэзии (например, В. Хлебников, Вяч. Иванов) — отмечены немалой смысловой сложностью, и такой выбор примеров здесь не случаен: исследователю он нужен для того, чтобы и в трудных случаях попытаться дать убедительно полное истолкование произведений лирики. И при разборе ряда стихотворений Ларин выступает отнюдь не как апологет их авторов, констатируя, в частности, что «безотносительные звуковые затеи, когда «звуковое задание в стихах доминирует над смысловым», — бесплодны» (с. 94), но признавая при этом право поэта на творческое новаторство, понимаемое порой, однако, и спорно и расширительно [3] . Задача же, которую преследует Ларин, анализируя материал лирики — и в бесспорных и в спорных, даже экспериментальных ее образцах, — это уяснение характера связи между знаковой стороной речи (в частности, ее звуковой организацией) и тем смысловым содержанием, которое в стихах проступает сквозь сочетание и сплетение значений слов, словесных комплексов, фраз.
3
Внимание, уделяемое автором понятию «новизны» как важному условию поэтической действенности, легко может возбудить у читателя вопрос, где же проходит граница между новизной, идейно и художественно оправданной, и новизной самодовлеющей, новизной ради новизны, и еще более острый вопрос — о границе между поэзией подлинной, но трудной для понимания, и бессмыслием, которое притворяется поэзией. Эти два вопроса Ларин, в сущности, и не ставит в прямой форме — тем более что не дает ни одного примера абсолютно отрицательного (с его точки зрения). Ключ к решению обоих этих вопросов лишь в самом общем виде можно усмотреть в указании автора на специфичные для лирики «эмоции творческой власти над языком».
Близкие параллели к работе «О лирике...» составляют еще две статьи того же периода — одна, предвосхитившая некоторые ее положения на материале поэзии
4
В настоящий сборник эти работы не входят.
Работы Б. А. Ларина 1920-х годов сыграли важную роль в развитии поэтики и стилистики. В одной из статей, посвященных юбилею ученого, подчеркивалось: «Заслуживает особо быть отмеченной научная полемика Б. А. Ларина с «опоязовцами» и их приемами интерпретации художественного текста, против крайностей нашей знаменитой формальной школы... Конструктивная критика теории ОПОЯЗа со стороны ряда филологов (Л. В. Щерба, Б. А. Ларин, В. В. Виноградов, Г. О. Винокур), критика без предубежденности, но достаточно острая, направленная на достижение равновесия (синтез) формального и содержательного начал в приемах интерпретации художественного произведения, на реабилитацию практического (общенародного) языка... обеспечила дальнейшие успехи советской филологии в этой области [5] . Добавим, что ранние работы Ларина, очевидно, немало повлияли и на развитие зарубежной филологии, предвосхитив близкие к ним, хотя и усложненные концепции, в частности, американских ученых Ч. Морриса (книги 30—40-х годов о «знаковой стилистике») и М. Риффатерра (1959 г. — о контексте как норме высказывания) [6] .
5
Г. В. Степанов. В. А. Ларин (к 70-летию со дня рождения). — «Вестник Ленинградского университета», 1963, № 14, Серия истории, языка и литературы, вып. 3, с. 147—148.
6
См.: Ю. С. Степанов. Французская стилистика. М., 1965, с. 287—288.
Если методологические принципы Ларина отличались большой твердостью, а научные интересы, направленные на смысловую, содержательную сторону литературы, — устойчивостью, то материал, привлекавший его, и конкретная проблематика менялись, конечно, и расширялись. Время первых пятилеток, 1930-е годы поставили перед деятелями гуманитарных наук, перед всей советской интеллигенцией по-новому широкие просветительные задачи, требовавшие интенсивной пропаганды разнообразных знаний, в том числе филологических. И Ларин, человек отнюдь не кабинетного склада, ученый, не способный стоять вне строительства новой жизни, со всей присущей ему энергией включился в это движение. Помимо многочисленных лекций перед новой, необыкновенно расширившейся студенческой аудиторией, он участвует (в качестве одного из пяти основных составителей) в работе над ставшим теперь классическим «Толковым словарем русского языка» (под редакцией Д. Н. Ушакова, тт. I—IV, 1934—1940), возглавляет работу по изучению языка города и деятельно сотрудничает в основанном М. Горьким журнале «Литературная учеба».
То было время, когда и в газету и в художественную литературу пришло — главным образом из рабочей среды — молодое пополнение, новая армия работников пера, горевшая желанием трудиться и учиться. На нее и был рассчитан горьковский журнал. Среди работ Б. А. Ларина, опубликованных в этом журнале в 1933—1934 годах, особенно выделяется одна статья, представляющая широкий литературный интерес, несмотря на ее, казалось бы, узко лингвистическое заглавие — «О словоупотреблении».
Ларин вводит читателя в писательскую лабораторию работы над словом. В первых трех главках материалом ему служат знаменитые записные книжки Чехова, в которые великий художник-реалист заносил словосочетания и фразы, подслушанные ли у жизни, пришедшие ли в голову, обрывки диалогов, имена и фамилии — строительный материал для будущих произведений, зародыши замыслов, «заготовки». Художественного произведения еще нет, есть только обрывки ситуаций, но мастерство писателя уже сказывается в самом отборе слов, фраз, имен, иногда — ярко юмористических, порой — гротескных (например, «дьякон Катакомбов»), а нередко — и совсем простых. Одна из главок так и называется — «Просто слова». Там приводится чеховская запись: «У него ничего не было за душой, кроме воспоминаний кадетской жизни». Смысл же записи раскрывается, так сказать, в глубину, и в результате истолкования внешне совсем простое, обыденное, как будто ничем не выделяющееся предложение на наших глазах становится емким, за ним открывается целая перспектива — образ человеческой жизни, безнадежной в своем убожестве: «Хороша жизнь, какой круг сознания, если самыми лучшими были годы кадетской муштры, если шире и больше того, что достигнуто в корпусе, его кругозор не стал» (с. 134).
В других примерах, почерпнутых из чеховских записных книжек, много случаев необычного словоупотребления, неожиданного и непредвиденного столкновения слов, неверно использованных персонажем, образ которого уже как будто начинает вырисовываться (например, «Какое прекрасное отправление природы» — в устах чиновника), и тем самым слова в своем сочетании начинают значить больше, чем они же значат в обычном своем, «правильном» применении. Такова сила реалистического искусства слова — даже еще, так сказать, на пороге самого творческого процесса. Эта сила — в кровной связи литературы с жизнью, увиденной и услышанной в человеческой речи.