Эстетика. О поэтах. Стихи и проза

Соловьев Владимир Сергеевич

29 июня 1898

11 июня 1898 г.

Стая туч на небосклоне Собралася и растет... На земном иссохшем лоне Всё живое влаги ждет. Но упорный и докучный Ветер гонит облака. Зной всё тот же неотлучный, Влага жизни далека. Так душевные надежды Гонит прочь житейский шум, Голос злобы, крик невежды, Вечный ветер праздных дум.

Май или июнь 1898

Три свидания (Москва – Лондон – Египет. 1862–75-76)

Поэма

Заранее над смертью торжествуя И цепь времен любовью одолев, Подруга вечная, тебя не назову я, Но ты почуешь трепетный напев... Не веруя обманчивому миру, Под грубою корою вещества Я осязал нетленную порфиру И узнавал сиянье божества... Не трижды ль ты далась живому взгляду — Не мысленным движением, о нет!— В предвестие, иль в помощь, иль в награду На зов души твой образ был ответ.

1

И

в первый раз,– о, как давно то было!— Тому минуло тридцать шесть годов, Как детская душа нежданно ощутила Тоску любви с тревогой смутных снов. Мне девять лет, она... [16] ей – девять тоже. «Был майский день в Москве», как молвил Фет. Признался я. Молчание. О, боже! Соперник есть. А! он мне даст ответ. Дуэль, дуэль! Обедня в Вознесенье Душа кипит в потоке страстных мук Житейское... отложим... попечепье — Тянулся, замирал и замер звук. Алтарь открыт... Но где ж священник, дьякон? И где толпа молящихся людей? Страстей поток, – бесследно вдруг иссяк он, Лазурь кругом, лазурь в душе моей. Пронизана лазурью золотистой, В руке держа цветок нездешних стран, Стояла ты с улыбкою лучистой, Кивнула мне и скрылася в туман. И детская любовь чужой мне стала, Душа моя – к житейскому слепа... А немка-бонна грустно повторяла: «Володинька—ах! слишком он глупа!»

16

Она этой строфы была простою маленькой барышней и не имеет ничего общего с тою ты, к которой обращено вступление.

2

Прошли года. Доцентом и магистром Я мчуся за границу в первый раз. Берлин, Ганновер, Кельн – в движенье быстром Мелькнули вдруг и скрылися из глаз. Не света центр, Париж, не край испанский, Не яркий блеск восточной пестроты,— Моей мечтою был Музей Британский, И он не обманул моей мечты. Забуду ль вас, блаженные полгода? Не призраки минутной красоты, Не быт людей, не страсти, не природа — Всей, всей душой одна владела ты. Пусть там снуют людские мириады Под грохот огнедышащих машин, Пусть зиждутся бездушные громады,— Святая тишина, я здесь один. Ну, разумеется, cum grano salis: [17] Я одинок был, но не мизантроп; В уединении и люди попадались, Из коих мне теперь назвать кого б? Жаль, в свой размер вложить я не сумею Их имена, не чуждые молвы... Скажу: два-три британских чудодея Да два иль три доцента из Москвы. Всё ж больше я один в читальном зале; И верьте иль не верьте,– видит бог, Что тайные мне силы выбирали Всё, что о ней читать я только мог. Когда же прихоти греховные внушали Мне книгу взять «из оперы другой»— Такие тут истории бывали, Что я в смущенье уходил домой. И вот однажды – к осени то было — Я ей сказал: «О божества расцвет! Ты здесь, я чую,– что же не явила Себя глазам моим ты с детских лет?» И только я помыслил это слово, — Вдруг золотой лазурью всё полно, И предо мной она сияет снова — Одно ее лицо – оно одно. И то мгновенье долгим счастьем стало, К земным делам опять душа слепа, И если речь «серьезный» слух встречала, Она была невнятна и глупа.

17

Здесь: с иронией (лaт.).

3

Я ей сказал: «Твое лицо явилось, Но всю тебя хочу я увидать. Чем для ребенка ты не поскупилась, В том – юноше нельзя же отказать!» «В Египте будь!»– внутри раздался голос. В Париж!– и к югу пар меня несет. С рассудком чувство даже не боролось: Рассудок промолчал, как идиот. На Льон, Турин, Пьяченцу и Анкону, На Фермо, Бари, Бриндизи – и вот По синему трепещущему лону Уж мчит меня британский пароход. Кредит и кров мне предложил в Каире Отель «Аббат»,– его уж нет, увы! Уютный, скромный, лучший в целом мире... Там были русские, и даже из Москвы. Всех тешил генерал – десятый номер — Кавказскую он помнил старину... Его назвать не грех – давно он помер, И лихом я его не помяну. То Ростислав Фаддеев был известный, В отставке воин и владел пером. Назвать кокотку иль собор поместный – Ресурсов тьма была сокрыта в нем. Мы дважды в день сходились за табльдотом; Он весело и много говорил, Не лез в карман за скользким анекдотом И философствовал по мере сил. Я ждал меж тем заветного свиданья, Н вот однажды, в тихий час ночной, Как ветерка прохладное дыханье: «В пустыне я – иди туда за мной». Идти пешком (из Лондона в Сахару Не возят даром молодых людей,— В моем кармане – хоть кататься шару, И я живу в кредит уж много дней). Бог весть куда, без денег, без припасов, И я в один прекрасный день пошел,— Как дядя Влас, что написал Некрасов. (Ну, как-никак, а рифму я нашел). Смеялась, верно, ты, как средь пустыни В цилиндре высочайшем и в пальто, За черта принятый, в здоровом бедуине Я дрожь испуга вызвал и за то Чуть не убит,– как шумно, по-арабски Совет держали шейхи двух родов, Что делать им со мной, как после рабски Скрутили руки и без лишних слов Подальше отвели, преблагородно Мне руки развязали – и ушли. Смеюсь с тобой: богам и людям сродно Смеяться бедам, раз они прошли. Тем временем немая ночь на землю Спустилась прямо, без обиняков. Кругом лишь тишину одну я внемлю Да вижу мрак средь звездных огоньков. Прилегши наземь, я глядел и слушал... Довольно гнусно вдруг завыл шакал; В своих мечтах меня он, верно, кушал, А на него и палки

я не взял. Шакал-то что! Вот холодно ужасно... Должно быть, нуль,– а жарко было днем. Сверкают звезды беспощадно ясно; И блеск, и холод—во вражде со сном. И долго я лежал в дремоте жуткой, И вот повеяло: «Усни, мой бедный друг!» И я уснул; когда ж проснулся чутко,— Дышали розами земля и неба круг. И в пурпуре небесного блистанья Очами, полными лазурного огня, [18] Глядела ты, как первое сиянье Всемирного и творческого дня. Что есть, что было, что грядет вовеки — Всё обнял тут один недвижный взор... Синеют подо мной моря и реки, И дальний лес, и выси снежных гор. Всё видел я, и всё одно лишь было — Один лишь образ женской красоты... Безмерное в его размер входило,— Передо мной, во мне – одна лишь ты. О лучезарная! тобой я не обманут: Я всю тебя в пустыне увидал... В моей душе те розы не завянут, Куда бы ни умчал житейский вал. Один лишь миг! Видение сокрылось — И солнца шар всходил на небосклон В пустыне тишина. Душа молилась, И не смолкал в пей благовестный звон. Дух бодр! Но всё ж не ел я двое суток, И начинал тускнеть мой высший взгляд. Увы! как ты ни будь душою чуток, А голод ведь не тетка, говорят. На запад солнца путь держал я к Нилу И вечером пришел домой в Каир. Улыбки розовой душа следы хранила, На сапогах – виднелось много дыр. Со стороны всё было очень глупо (Я факты рассказал, виденье скрыв). В молчанье генерал, поевши супа, Так начал важно, взор в меня вперив: «Конечно, ум дает права на глупость, Но лучше сим не злоупотреблять: Не мастерица ведь людская тупость Виды безумья точно различать. А потому, коль вам прослыть обидно Помешанным иль просто дураком,— Об этом происшествии постыдном Не говорите больше ни при ком». И много он острил, а предо мною Уже лучился голубой туман И, побежден таинственной красою, Вдаль уходил житейский океан. _________ Еще невольник суетному миру, Под грубою корою вещества Так я прозрел нетленную порфиру И ощутил сиянье божества. Предчувствием над смертью торжествуя И цепь времен мечтою одолев, Подруга вечная, тебя не назову я, А ты прости нетвердый мой напев!

18

Стих Лермонтова.

26—29 сентября 1898

Примечание. Осенний вечер и глухой лес внушили мне воспроизвести в шутливых стихах самое значительное из того, что до сих пор случилось со мною в жизни Два дня воспоминания и созвучия неудержимо поднимались в моем сознании, и на третий день была готова эта маленькая автобиография, которая понравилась некоторым поэтам и некоторым дамам.

На смерть Я. П. Полонского

Света бледно-нежного Догоревший луч, Ветра вздох прибрежного, Край далеких туч... Подвиг сердца женского, Тень мужского зла, Солнца блеск вселенского И земная мгла... Что разрывом тягостным Мучит каждый миг — Всё ты чувством благостным В красоте постиг. Новый путь протянется Ныне пред тобой, Сердце всё ж оглянется — С тихою тоской. [19]

19

Стихи Полонского:

Но боюсь, если путь мой протянется Из родимых полей в край чужой, Одинокое сердце оглянется И забьется знакомой тоской.

19 октября 1898

«Лишь забудешься днем иль проснешься в полночи...»

Лишь забудешься днем иль проснешься в полночи- Кто-то здесь... Мы вдвоем, — Прямо в душу глядят лучезарные очи Темной ночью и днем. Тает лед, расплываются хмурые тучи, Расцветают цветы... И в прозрачной тиши неподвижных созвучий Отражаешься ты. Исчезает в душе старый грех первородный: Сквозь зеркальную гладь Видишь, нет и травы, змей не виден подводный, Да и скал не видать. Только свет да вода. И в прозрачном тумане Блещут очи одни, И слилися давно, как роса в океане, Все житейские дни.

21 ноября 1898

Две сестры

Из исландской саги

Посвящается А. А. Луговому

Плещет Обида крылами Там, на пустынных скалах... Черная туча над нами, В сердце – тревога и страх. Стонет скорбящая дева, Тих ее стон на земле,— Голос грозящего гнева Вторит ей сверху во мгле. Стон, повторенный громами, К звездам далеким идет, Где меж землей и богами Вечная Кара живет. Там, где полночных сияний Яркие блещут столбы, — Там она, дева желаний, Дева последней судьбы. Чаша пред ней золотая; В чашу, как пар от земли, Крупной росой упадая, Слезы Обиды легли. Тихо могучая дева — Тихо, безмолвно сидит, В чашу грозящего гнева Взор неподвижный глядит. Черная туча над нами, В сердце – тревога и страх... Плещет Обида крылами Там, на пустынных скалах.

3 апреля 1899

У себя

Дождались меня белые ночи Над простором густых островов. Снова смотрят знакомые очи, И мелькает былое без слов. В царство времени всё я не верю, Силу сердца еще берегу, Роковую не скрою потерю, Но сказать «навсегда»– не могу. При мерцании долгом заката, Пред минутной дремотою дня, Что погиб его свет без возврата, В эту ночь не уверишь меня.