Эта милая Людмила
Шрифт:
— Подожди, подожди, — строго отозвалась эта милая Людмила. — Ты просил объяснить тебе кое-что, вот и будь любезен слушать… Да, я догадываюсь, что ты мало чем интересуешься в жизни. И тебе будет трудно заслужить мое расположение. Но я сама займусь тобой. Помогу тебе избавиться хотя бы от ряда недостатков. — Она, задумавшись, помолчала. — Хорошо, я расскажу тебе о себе самое главное. Ты просто ахнешь, Герман, и сразу станешь относиться ко мне серьёзно.
— Хвастаешься ты просто и здорово хвастаешься. — Герка постарался скрыть возмущение. — Берёшь на себя много. Самая ты обыкновенная
— А вот первый космонавт в мире Юрий Алексеевич Гагарин был обо мне совершенно другого мнения, — скромно и тихо сказала эта милая Людмила.
ТРЕТЬЯ ГЛАВА
Двое на одного
Вся история с предполагаемой отправкой единственного внука в областной краеведческий или даже в один из московских музеев, выдуманная дедом Игнатием Савельевичем, имела, уважаемые читатели, куда более серьёзный и, я бы сказал, неприятный для Герки смысл, чем сначала подразумевал и сам дед.
Герка — тот вообще ничего не предполагал и не подразумевал, кроме того, что в музее его ожидают невиданное до сих пор ничегонеделание и, что не менее важно, почет, до сих пор невиданный.
Дед Игнатий Савельевич, когда он понял истинный смысл своей выдумки, пригорюнился, а потом и растерялся.
Поверил ведь единственный внук, что он уже кандидат в экспонаты, что и тренировка необходима. Дед же Игнатий Савельевич спрятался в огороде за банькой среди черемух и принялся очень горестно размышлять над судьбой внука. А она, его судьба, впервые представилась во всём своём неприглядном виде.
Избалованный лентяй… Ленивый баловень… Дед Игнатий Савельевич даже вздрогнул, будто впервые узнал об этом, чуть ли не сознание потерял, однако заставил себя размышлять, хотя и тревожно, но деловито и обстоятельно.
Историю с музеем он сочинил, напомню, уважаемые читатели, надеясь в конце концов устыдить внука, доказать ему, сколь нелепы его несусветная лень и не менее несусветная избалованность. А Герка-то всё принял всерьёз! Подумать страшно, на что избалованный тунеядец согласен, только бы ничегошеньки в жизни не делать и у всех на виду быть!
С очень сильной болью размышляя об этом, дед Игнатий Савельевич до того расстроился, что забормотал вслух:
— Раньше таких оболтусами называли и правильно делали… Пусть, пусть в специальной загородке покрасуется… Пусть узнают люди, какого я баловня воспитал вместо рабочего человека… Мне, мне, мне стыд и позор, если не на весь наш земной шар, то хотя бы на весь наш посёлок…
И опять он вспоминал и вспоминал о том, что давным-давно каждый день собирался по-настоящему приняться за перевоспитание Герки, да каждый день откладывал такое намерение: уж больно хотелось, чтобы единственному внуку хорошо жилось, беззаботно.
Да, вот так, уважаемые читатели. Пусть, мол, сегодня единственный подольше поспит, завтра мы ему лишка валяться в постели не позволим. Пусть сегодня единственный к урокам не готовится, завтра он у нас над домашними заданиями девять часов двадцать минут без передышки просидит! Ничего, ничего, что сегодня единственный двоечку прихватил, завтра мы его
С дедом Герке было удобно и привольно, внуку и в голову не приходило, что тот недоволен собой, бранит себя за крайне неправильное отношение к единственному. Тем более изнеженный и избалованный Герка и заподозрить был не в состоянии, что рано или поздно дед всерьёз и решительно, окончательно и бесповоротно примется за его коренное перевоспитание.
И вот именно сейчас тот и поставил перед собой четкую задачу: или он сделает из единственного внука трудолюбивого человека, или честно признается перед своей совестью, что чрезмернейшими заботами и совершенно неконтролируемой, неуправляемой любовью погубил Герку, сам лишил его возможности стать нормальным — рабочим человеком!
«Возьму я его ещё в оборот, возьму! — яростно рассуждал дед Игнатий Савельевич. — Он у меня ещё попрыгает, кандидат тунеядный, экспонат избалованный! Я ему… я его… я им…»
И хотя ничего определенного дед Игнатий Савельевич сам себе предложить не мог, настроение у него чуть-чуть-чуть улучшилось. Все-таки он немножечко надеялся, что специальная загородка сыграет какую-то положительную роль в судьбе внука.
И пошёл он взглянуть на Герку, чего он там делает, может, уже кой-чего сообразил или кое о чем догадываться начал…
Но, к огромнейшему удивлению деда Игнатия Савельевича, сразу сменившемуся полнейшей растерянностью, внука на месте не оказалось. Вот это да! Вот это новость! Вот это сюрприз! Куда он мог исчезнуть и, главное, почему? Неужели даже сидеть на травке ему и то лень? Неужели за короткий промежуток времени избалованность его ещё более возросла?!
Дед Игнатий Савельевич, как опытный охотник, пытался обнаружить хоть какие-нибудь следы, но на ярко-зелёной травке ничего такого не было.
«Может, вдруг образумился? — с малой надеждой подумал он. — А что? Взял да и сообразил тунеядник избалованный, что стыдно, в загородке, хотя и специальной, на виду у всего посёлка сидеть, а в музее экспонатом быть и того позорнее? Куда разумнее просто нормальным человеком попытаться стать!»
Мысль эта настолько увлекла его и обрадовала, что он поспешил заняться каким-нибудь делом, чтобы зря не волноваться. Чего-чего, а дел у Игнатия Савельевича всегда хватало.
А внук сейчас переживал, уважаемые читатели, можно сказать, обескураживающие его чувства.
Сначала Герка отказался заходить даже во двор соседнего дома, объяснил хмуро:
— Тут же тётя Ариадна Аркадьевна живёт. Ведь она принципиально не любит детей, а меня просто за человека не считает, всем доказывает, что её кот чуть ли не умнее меня.