Эти двери не для всех

Сутин Павел

– Вот так, майне кляйне либер Берг! – торжествующе сказал Гаривас. – Завтра поедем кататься в чудесное место.

Берг промолчал, он знал все горнолыжные места в Подмосковье и Вовкиного воодушевления не разделял.

– Кстати, ты в горы почему не ездил? – спросил Гаривас.

– А! – досадливо махнул рукой Берг. – Ты не поверишь. Был я старший лаборант, был мэнээс, денег ни черта не было – каждый год ездил. И в Кировск в апреле…* Денег, конечно, не очень прибавилось, больше – головной боли. Но вот машину поменял, квартиру тоже поменял. Большая теперь квартира… А в горах не был два года. А что ты хочешь – дело, едрена матрена…

– Вот-вот, – с неопределенной интонацией сказал Гаривас.

Берг

опять махнул рукой и разлил по рюмкам.

– Любишь горы? – грозно и одобрительно спросил Гаривас.

– Кто не любит…

Гаривас, смуглый атлетический сангвиник, всегда готовый к выпивке, приключениям тела и самоиронии, доброжелательно посмотрел на друга и сказал:

– Ладно, не унывай. Ты – горный человек, все еще будет. И горы будут. И собираться еще будешь. Любишь собираться в горы?

– Ну!

Они рассмеялись, отсалютовали друг другу рюмками и выпили.

– Куда завтра, Вовка? – спросил Берг, морщась от лимона.

– В хорошее место. В очень хорошее место. В правильное…

– А что ты сказал про двери?

– Двери?

– Ну, двери, которые природа… И так далее…

– А! Двери! Я тебе подарок сделаю завтра, – сказал Гаривас, выпил коньяк и шумно выдохнул, сделав губы трубочкой. – Я же человек романтический. Рос книжным ребенком. Всегда считал, что для носителей разума и доброты мироздание изредка оставляет этакие… поблажки. Завтра покажу.

– Ну-ну, – сказал Берг.

– Давай собираться. Утром созвонимся.

Они простились, пожали друг другу руки. Гаривас надел меховую куртку, сцепил липучками ботинки, повесил их на шею, громко и нетвердо спустился по лестнице.

Внизу он запел: "Лыжи из печки торчат, гаснет закат за горой…" Потом крикнул:

"До завтра, Саня!" – и ушел.

Берг сполоснул рюмки и блюдца, позвонил Машке, сказал, что выезжает, включил сигнализацию, оделся, вышел и с жестяным грохотом опустил жалюзи.

Он пошел к Рублевке, вскоре остановил такси, сел на заднее сиденье и задумался, уткнув подбородок в воротник свитера.

"Да, сборы – такая же равноправная составляющая счастья, как и само катание, – думал Берг. – Говорят, что на свете есть люди, которые аккуратно заканчивают сборы к семи вечера, а в десять ложатся спать. Эти люди не из нашей компании.

Они не с нашего двора. Раньше одиннадцати закончить со всеми делами не получалось никогда. К полуночи я делал все предотъездные звонки, укладывал Машку спать и начинал собираться. И, конечно, выпивал. И раз, и два, и три… То есть натурально ставил бутылку коньяка и рюмку на пол. Мог даже для полного соответствия тихонько включить: "Снег над лагерем валит, гнет палатки в дугу…" Или: "А ты приди сюда и в холод, и в жару, на веселую планету простаков.

Розовеет в вечеру Донгуз-Орун, и Эльбрус пошит из красных облаков…" Правда, если приходилось собираться вместе с Гаривасом, Павлином или Тёмой, то один из них мог гаденько добавить: "А сколько он падал?.. Там метров шестьсот…"* Тихонько включал – потому что Машка уже спала. Она вообще всегда спит. А путешествует "багажом", как она говорит. Чтобы никакой ответственности. Свой паспорт она берет в руки два раза – на таможенном контроле. И потом быстро сдает мне. Итак, к четырем оставалось вбить в сумку камеру и всякую мелочь, вроде Машкиного эпилятора. Потом я всегда вспоминал про канты и точил. Тихо-тихо…

Машка спала. Ну, а потом ложиться уже просто не было смысла. Ничего, отосплюсь в самолете… В "Шереметьево" обычно приезжаем рано утром, на место прибываем к вечеру. Все равно в первый день лучше не кататься. В "Duty Free" на бутылки надевают такие мягкие сеточки – чтобы не бились… В самолете

еще пара глотков, и это уже – "Баллантайнз" или "Джонни Уокер". И на бочок. В Цюрихе пересаживаемся на "Cross-Air"… Совершенно иные сенсорные воздействия… Там сиденья синей кожи, волнующие чужие запахи… Еще встречаются лица из "Шереметьево", но все реже. Кстати, что до "Шереметьево" в конце февраля, то уместно перефразировать старый анекдот про аэропорт "Бен-Гурион": если в конце февраля в "Шереметьево" возле стойки вылетов ты встретил человека без лыж, – значит, это сноубордист. А в Женеве уже можно позавтракать. Там во "французском коридоре" на втором этаже есть кафе. Яичница с беконом. И пиво. Высокий холодный стакан. После – некоторая возня, суета: штабелюешь лыжи на тележку, потом перекидываешь лыжи и сумки в автобус, сигарета, большой глоток из фляжки – теперь уже никаких бутылок, у нас тут, в Альпах, из бутылок не принято, только из тонких стальных фляжек! – и поехали из этой весенней Швейцарии в весеннюю Францию! Грязный пористый снег, серое небо – все осталось в Москве. Здесь пробивается первая зелень, чуть ниже шоссе пролетают назад красные черепичные крыши, на франко-швейцарском несокрушимом рубеже пограничники в свитерках с погончиками на мгновение отрываются от домино и машут водителю, чтобы проезжал.

Мы дремлем, просыпаемся, спрашиваем водителя, далеко ли до Гренобля, он поанглийски ни черта не понимает, но улыбается, значит – недалеко… Проезжаем заправки, городки, вокруг сплошной плюшевый газон… Ах, Европа, как мы по тебе соскучились за последние триста лет…"

Однажды, лет пять тому назад, Берг с Гаривасом вышли из автобуса и заглянули в кафе. Они сидели за столиком и смотрели на площадь, на фонтан с позеленевшим в швах мрамора бортиком, коричневую ратушу и невыразительный памятник гражданам города, погибшим в Первую мировую войну.

– Мсье, а на втором этаже живут? – спросил Берг у гарсона.

– Да, мсье, – сказал гарсон. – Моя семья. Я владелец кафе.

– Вы извините мою бесцеремонность… А давно ваша семья живет в этом доме?

– Семь поколений, – не задумываясь, ответил тот.

По серому булыжнику ходили толстые голуби, седенькая дама в бежевых брюках поливала из шланга синий "Ровер", за соседним столиком тихо разговаривала пожилая азиатская пара, бутуз в наколенниках неуверенно ехал на стучащих по булыжнику роликовых коньках… "La vie en rose…" – М-да…, – выразительно сказал Гаривас и на школьном французском попросил еще пива. …Гаривас родился и вырос за Уралом, в пыльно-панельном городе с нефтекомбинатом, десятком секретных заводов, общевойсковым училищем и хоккейной командой первой лиги. Гаривас не раз говорил Бергу, что можно сколь угодно клясть провинциалов, заполонивших Москву, но, ей-богу, никто ее, Москву, так не любит, как они, провинциалы. Потому что никто так не тоскует по вековому городскому уюту, как интеллигенты, живущие в невыразительных панельных городах.

Когда-то все они – Берг, Гаривас, Тёма, Ванька Никоненко, Фриц Горчаков – истово исповедовали городской культ прежних лет:

На Песчаной – все песчано,

Лето, рвы, газопровод,

Белла с белыми плечами,

Пятьдесят девятый год,

Белле челочка идет…

Ну и, конечно, "Последний троллейбус", "…и выезжает на Ордынку такси с больными седоками…", "…прощай, Садовое кольцо, – я опускаюсь, опускаюсь…",

"…и только в марте вздрогнешь, если вдруг колеса скрипнут или звякнет сталь, и заскрежещет флюгер поутру, и в переплет окна хлестнет мистраль"… Всякое такое…