Это было на Ульяновской

Ленкова Антонина

Но есть и зимой радость несказанная — елка. Ее ставили на самую середину и охотно мирились с тем, что в комнате становилось до невозможности тесно. Но поставить елку — это еще не все: ее надо нарядить. И вот уже на столе, на подоконниках, на кроватях появляются горы цветной бумаги, грецкие орехи, блестящая фольга, обертки от конфет. На самую верхушку нужна красная звезда, на нижние ветки — разноцветные флажки, по бокам — фонарики.

Свою самую красивую куклу Валя ставит под елку. Рядом кладет зеркало и обкладывает его ватой. Получается каток. Теперь надо вырезать

из плотной бумаги много фигурок. И не как-нибудь, а чтобы они стояли — это как будто ребята пришли кататься. По краям можно поставить скамейки — вдруг кто-нибудь устанет, пусть себе посидит.

А сколько игрушек можно сделать из яичной скорлупы, если, осторожно надколов яйцо с обоих концов, выдуть все, что в середке! Немного фантазии — и, пожалуйста, клоун; а хотите — поросенок. Даже Черчилля можно сделать, если смастерить подходящую шляпу да сунуть в нарисованные красной краской толстые губы коричневую сигару.

К полуночи у Кизимов набивалось столько ребят, что Ольга Федоровна Нейгоф, оценив обстановку, говорила:

— Давайте-ка всей компанией к нам, а то у вас и поплясать негде.

Перебирались в соседний дом. Нина старалась устроить всех поудобнее, бегала за стульями к соседям, ставила на стол угощение.

На самое почетное место усаживали Антона Никаноровича с баяном, потому что без музыки и песен какой же праздник? Наклонив голову, нежно перебирал он блестящие кнопочки, и ребята, с первых тактов угадывая мелодию, начинали петь. Про Москву майскую, про веселый ветер и отважного капитана, про Орленка, про то, как не хочется думать о смерти в шестнадцать мальчишеских лет…

Ровно в полночь, незаметно до того исчезнувшая, появлялась Мария Ивановна, наряженная Дедом Морозом. Придерживая ватные усы, говорила басом, чтоб не угадали:

— С Новым годом, с новым счастьем! Где тут моя Снегурочка? А ну, пошире круг! Антоша, «цыганочку»!

Валя, в украинском костюмчике, с яркими лентами в припорошенных блестками темных волосах, робко выходила в центр хоровода, но уже через несколько секунд, подхваченная огненным ритмом танца, начинала быстро кружиться, хлопая в ладоши, бойко постукивая каблучками, озаряя всех светлой, милой улыбкой. Серые, как у матери, глаза ее становились голубыми, прозрачными. Все смотрели на Снегурочку и улыбались.

Как всегда, весело и беззаботно встретили они и сорок первый год. Начался он обычно, без особых происшествий. Если не считать того, что Игорек, любитель всяких экспериментов, чуть не спалил дом. Увидев на столе пачку нафталина, он высыпал его в банку из-под консервов и поставил на горящий примус — узнать, что будет, если нафталин нагреется. Он не успел подивиться тому, как быстро превращаются белые кристаллы в остро пахнущую жидкость, — столб пламени ударил в потолок.

Испугавшись, что деревянные перекрытия могут загореться, Игорь сбросил примус со стола, за ним покатилась злополучная банка, оставляя за собой огненную дорожку. Всегда спокойный и неторопливый, он на этот раз метался по комнате, срывая с кроватей одеяла, с вешалки — одежду, забрасывая ими пламя.

Через несколько

секунд под грудой тряпья что-то жутко зашипело, потом наступила тишина…

О том, что было, когда пришли с работы родители, Игорь не любил рассказывать. На выжженный посередке пол старался не смотреть, но с опытами решил повременить, тем более что подошла пора готовиться к экзаменам, а программа в пятом классе нешуточная.

Прошумела весна, с ее веселыми ветрами, с ароматом сирени и акации. Закончились экзамены. Впереди было лето — самая лучшая, по мнению детей и взрослых, пора года.

IV

В тот день, когда охваченная непонятной тревогой Нина искала братишку, Игорек и его приятели были на городском пляже. Сначала гоняли мяч, потом, когда народу стало больше, а вода теплее, пошли купаться. Плавали, ныряли; выйдя из воды, со всего размаха кидались в горячий мягкий песок. И не вдруг заметили, как опустел берег. Это в воскресенье-то, да еще в самый полдень!

— Что-то случилось, ребята, — тревожно сказал Коля Кизим, глядя на спешащих к переправе людей.

Узнав, что началась война, они особенно не встревожились: японцам надавали, белофиннам тоже, дадут прикурить и фашистам. Ишь чего захотели — советской земли!

Не по себе стало потом, когда, ввалившись гурьбой в дом Кизимов, увидели Марию Ивановну: самая веселая, самая бесстрашная женщина на свете, закрыв руками лицо, рыдала громко, в голос. Неловко утешал ее Антон Никанорович, уже готовый в дорогу, откуда ему не суждено будет вернуться. Мальчишки, вбежавшие вместе с Колей, переглянувшись, скрылись за дверью. К застывшему на пороге сыну подошел отец, обнял:

— Братья твои, Степан и Коля Беленький, уходят добровольцами. Я тоже повестки ждать не собираюсь. Остаешься за старшего. Береги мать и сестричку.

Потом он повернулся к Вале, подкинул ее, легонькую, словно перышко, под потолок, сказал весело:

— Не скучай тут без нас, будь умницей!

Умницей — это нетрудно, а попробуй не скучать, когда вдруг опустела и стала большой и неуютной комната, когда у взрослых появилось столько дел, что домой они добираются только к ночи. Коротая бесконечно длинные дни то с неразлучной своей подружкой Лилей Проценко, Витиной сестрой, то в одиночестве, сидела девочка дома, выполняя строгий материнский наказ: «Никуда!» Если забегал на минутку Коля, у которого тоже появилась куча каких-то дел, спрашивала тихо:

— Она еще не кончилась, война эта?

— Не кончилась, — хмурился брат.

— А скоро она кончится?

— Скоро. Вот ударят морозы.

— А когда они ударят?

— Известно когда — в декабре.

— Не скоро еще, — вздыхала девочка.

Ни Валюшка, ни Игорек, ни Коля, ни их отцы и матери — никто на белом свете не мог знать в те первые месяцы войны, каким бесконечно долгим будет путь к Победе. Какой дорогой ценой будет она добыта.