Это было только вчера...
Шрифт:
— А ты на меня не кричи. Катька и та кричать не стала. Любезно так в трамвае обратилась: «Ить ужли то вы, мама?»
Дине показалось, что она оглохла.
— Какая Катька? В каком трамвае?
— Моя Катька. В моем трамвае. «Ить ужли то вы, мама?». Шляпка на ей с бумбоном, сапожки, муфта, чемодан кожаный. «Ить ужли то вы, мама?».
Господи-светы! Никак, ее Катька жива-здорова? И здесь, в городе! Дина обняла старуху за плечи:
— А что еще она говорила вам, ваша Катька?
— Много говорила: «Ить ужли то вы, мама?»
Да! Большего от нее сейчас не добьешься. Ладно, пусть проспится.
На лестнице Алексевна оттолкнула
— Пропала я, Динка! Не с добром она пожаловала, я ее знаю.
— Глупости. Где она сейчас?
— Дома, где ж еще? В трамвае выпытывала: «Вы на прежней квартире, мама!» Глазками по мне, что метлами, шырг, шырг. Конец всему.
— Хватит вам отпевать себя. Вставайте. Бояться родной дочери!
— Боюсь, Динка. Ить смерти и то меньше боюсь. — Поднимаясь, она несколько раз падала, приговаривая: — На одну тебя у меня вера, Динка! Ить на тебя я и облакачиваюсь. Ты не бросишь меня, а?
— Полно турусы городить! — очень к месту употребила Дина любимую бабушкину поговорку, застегивая на Коряге распахнувшуюся телогрейку.
По коридорам ей снова пришлось тащить старуху, ноги той совсем отказывали. Раскрывалась то одна, то другая дверь, соседи качали головами, жалели Дину. Из комнаты Алексевны вышла женщина. У нее было приятное, даже красивое лицо, глаза заплаканы.
— Ой, мама! — вскрикнула она, подхватывая из Дининых рук Корягу.
В семь утра Дина стучала к Ивановым.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Лиза Чуксина имела основания огорчаться. Чего она ни делала, чтобы завести друзей, но как не везло ей в лотерейных выигрышах, так не везло на дружбу. Она и сама понимала: для того чтобы с кем-то сдружиться, не следует высмеивать старуху Долгову перед Хитрым Чертом, Хитрого Черта перед другими, ан хиханьки вырывались, а вслед за ними вырастала пропасть между нею и, скажем, той же старухой Долговой. А то кинется угоднически помогать кому-нибудь («дай, ведро донесу, дай, веревку для белья протяну»), помощь выглядит неестественной, вроде ей от того человека что-то надо. И вечно с нею, именно с нею, что-либо приключается. Собака издыхает — ее вина. Веревка, которую она помогала соседке через весь двор протянуть, рвется, белье приходится перестирывать — соседка клянет ту минуту, когда Лиза предложила ей услугу. Провались ты, такое невезение! А сколько она за работу принималась? Начнет водой торговать — жара донимает, увольняйте. Начнет шить — не угодит первой клиентке, остальные, как заговоренные, не идут. Буквально рок над нею. Добро, послала ей судьбинушка Гаврика. Не будь его — камень на шею и в речку. За ним она, как за гранитной стеной. Скучно без людей-то, а что поделаешь? Люди по-ослепли, где им увидеть Лизу такой, какая она есть.
Возвращение Кати Швидко и вселило в Чуксину надежду (может, сдружатся?), и испугало. Был за Лизой давний грешок: перехватила она когда-то письмо Кати к матери.
«Живы ли вы, мама? — писала Катя. — Очень виновата я перед вами. Ответьте, тотчас приеду».
В ту пору Чуксина разругалась с Золой (хотела подкупить управляющего домами, выселить старуху да завладеть ее просторной комнатой, ан управляющий возьми и открой пьянчуге Лизину затею, та на нее — с кулаками), ясно, письма оскорбительнице Лиза не отдала, а Кате отписала, изменив почерк, что давно сгнили косточки ее матери, умершей от белой горячки. С тех пор прошло
Увидев Катю, поднимавшуюся по лестнице, Лиза воскликнула:
— Катюшка, сердце мое! Ты ли это?
На Швидко было добротное пальто из габардина, шляпка кокетливо прикрывала полголовы, сапожки, о которых Елизавета и во сне помыслить не смела, делали Катину крупную ногу маленькой и изящной. Правда, лицо Кати, несмотря на обилие косметики, выглядело помятым и усталым. Чуксина не без удовольствия отметила морщины на ее лбу, тогда как Лизин лоб был чист и гладок, но интерес к объявившейся Кате от того не угас.
— Где пропадала, Катюшка? — голоском, в котором вызванивали колокольца, спросила она. — Все во дворе давно похоронили тебя.
— Похоронить человека — труд невеликий. Воскресить — вот задача. — Швидко проговорила это жестко, и Чуксина умерила радость.
— Как с матерью встретилась? — Лизе не терпелось выяснить, велики ли ее шансы на возобновление дружбы.
— Нормально! — сдержанно ответила Катерина.
Чуксина почувствовала облегчение, решительно пошла в атаку.
Самыми мрачными красками обрисовала она житие Хитрого Черта, присочинила с пяток версий, как ей, Елизавете, в память о дружбе с Катей, приходилось вызволять Алексевну то из милиции, то из лап собутыльников, как огорчалась она, что проку от ее добра — ни на грош, даже совсем наоборот: в ответ на ее, Лизины, старания, Зола пуще хворобы ее возненавидела, с соседями рассорила, при встрече ни здороваться, ни говорить с нею не желает.
— Трудно тебе будет с матерью, Катюшка! — озабоченно закончила она.
— Ничего, справлюсь. Главное — жива… — сказала Катя отчужденно.
Чуксина немедленно сообразила: нужно менять курс. Подбирая слова пожалостливей, она убеждала Катю, что вниманием да уговорами та сможет обуздать старую, что если будет трудно, она, Лиза, всегда тут же, за стеной, пусть Катя на нее смотрит как на сестру родную и обязательно заходит.
Швидко поблагодарила, а Лиза рассталась с нею в расстроенных чувствах, не очень уверенная в возможности возобновить дружбу.
А Алексевну как прорвало. День за днем она все буйнее напивалась, словно однажды снятый запрет позволял ей вернуться к прежнему существованию. Дина часто слышала, как Швидко говорила матери: «Увезу я вас, мама», а та пьяно плакала, созывая к себе родненьких, давно умерших детей.
«Уволят ее», — отчаивалась Дина.
— Что делать с Алексевной? — спросила она Юлию Андреевну.
Та тоже огорчалась новым запоем Коряги:
— Договорюсь в трампарке, пусть дадут за ее счет недельный отгул, а за это время попытаемся уразумить ее.
Дина подстерегла ранним утром Корягу, вышедшую после ночного запоя умываться, зло сказала:
— На старую дороженьку свернули?
Коряга промолчала.
— Совести у вас нет. Ни себя не жалеете, никого. Столько людей вам поверило. Как вы теперь поглядите в глаза Юлии Андреевне? Товарищам в трампарке? Никогда не буду с вами разговаривать, никогда.
Подавленно вздохнув, Алексевна пошла к себе, пряча от Дины за полотенцем лицо.
В этот день, закутавшись, будто она едет на Северный полюс, Коряга отправилась на работу.