Это было только вчера...
Шрифт:
Вовсю горели лампы люстры (ради Модеста старик Иванов зажег все пять!), в форточку лилась приятная свежесть — весна заявляла о себе, несмотря на нерастаявший снег. Журчал, успокаивал красивый низкий голос.
— Василий Швидко, — говорила Катя, — это живой герой из сказки. Рост — сто восемьдесят сантиметров. Вьющаяся светлая борода, вьющиеся рыжие волосы. Что отличает ремесленника от творца? Ремесленник заставляет себя работать, творец не может не работать. Василий даже не творец, он — одержимый. Его интересует одна океанология, ничего больше. Он способен замучить разговорами о рельефах и грунтах морского
Может, он потому и женился на ней, что она выдержала? Он ее заразил. Она стала таким же маньяком: слушала ли музыку, ходила ли по картинной галерее — над всем у нее звучала единственная симфония — рев океана. Но с годами это начало утомлять. Захотелось походить по земле, подышать обычным земным воздухом, послушать самые обыкновенные слова: «Подорожала картошка», «Правда, красивый крепдешин?», «Неужели можно варить варенье из дыни?».
Длительная командировка мужа в Арктический институт, оттуда — в английский Национальный океанографический позволила ей ощутить под ногами желаемую землю. И вот она в родном городе, у матери, перед которой до гроба виновата. Если муж примет приглашение участвовать в Вудс-Холпской океанографической конференции и отправится в Соединенные Штаты, она пробудет здесь подольше.
Швидко перестала помешивать кофе, взглянула на Модеста Аверьяновича:
— Сказать вам, чем ублажал меня Василий в последний вечер перед долгой разлукой? Примерно в третий или в четвертый раз пересказывал историю русских экспедиций на судах «Надежда» и «Нева», о знаменитой экспедиции англичан на «Челенджере».
Ее лицо смеялось. В ее глазах сейчас не было ни тени усталости — одна веселость, одно удивление, что ей, не кому-то другому, а ей, достался в мужья этот богатырь, любящий Океан больше жизни.
«Распелась!» — с предубеждением думала Дина. Ей прочно передалась неприязнь бабушки.
— Катрин! Подлить горяченького? — спросил Андрей Хрисанфович.
— Спасибо. Не хочу.
Она залпом выпила остывший кофе, поднялась:
— Мать, наверное, пришла.
— Как она тебе показалась? — спросила Модеста после ухода Кати Юлия Андреевна.
— Симпатичная воспитанная женщина, — ответил Сущенко.
Дина атаковала Модеста взглядом, стараясь понять, в самом ли деле он так думает о Швидко. Если он думает о ней так в самом деле, то кто прав — он или бабушка? Бабушка утверждает, что у нее «чутье не дрянь».
— Самое трудное, — говорил между тем Сущенко, — поверить в человека, однажды оступившегося. Поверишь — он весь как на ладони. Не поверишь — замкнется.
Сущенко говорил как бы специально для Дины, как бы желая помочь ей разобраться в нынешней Швидко, не имевшей ничего общего со стриженой Катькой из бабушкиного рассказа.
«Выходит, — подумала Дина, — прошлое можно перечеркнуть?»
Она собиралась спросить об этом Модеста Аверьяновича, но, заметив устремленный на него взгляд Юлии Андреевны, поднялась. Везет ей! Вечно спотыкается о чужие говорящие взгляды.
— Спокойной ночи!
Ее догнали слова Модеста Аверьяновича:
— Не вспомню, Юля, что мне нужно было тебе сказать.
Вспомнил
— Алю!
Так отзывалась только Юлия. Он дождался, пока она снова повторила: «Алю!»
— Здравствуй, Юленька! Еще вчера хотел выяснить: ты простила мою недисциплинированность? Я о театре. Понимаешь, не успел предупредить, что выезжаю в Краснодар. Небось, ждала до последнего звонка? Чувствую себя беспросветным кретином.
Ее голос, приглушенный расстоянием, раздробленный треском аппарата, звучал спокойно.
— Помнится, Модест, ты и Виктор терпеть не могли оправдываться.
— Мы и сейчас не терпим. Но просить помилования — не значит оправдываться.
— Помилование даруется.
— Благодарно склоняю голову. Никаких новостей?
— Никаких.
— А мне хочется поделиться с тобой успехами Игоря. Придешь?
Трубка молчала.
— Алло! Юленька! Ты нужна мне. Алло, ты слышишь?
— Да, слышу. Я думаю.
— О чем?
— Могу ли прийти.
Он сам удивился тому, как горячо попросил:
— Пожалуйста, приди.
— Я поздно освобожусь.
— Для тебя двери открыты в любое время дня и ночи.
— Спасибо.
«Спасибо» едва прошелестело, хотя, вбирая его, трубка перестала оглушать разрядами. Модест Аверьянович сидел, захватив пятерней подбородок, прогнувшись, словно спина ныла у него после тяжелой физической работы.
Как выглядят со стороны его притязания? Да он попросту сукин сын: рождает в Юлии надежду. Разве он решил уже?.. Нет и нет. Юлька ему нужна как добрый товарищ, и только. Он не хочет большего. А она? Она хочет. Живет надеждой. Как же он смеет из-за того, что ему хорошо с ней, калечить ее? Все! Никаких больше звонков. Никаких приглашений. Работа — Игорь. Игорь — работа. Таков отныне круг его интересов. Сегодняшний ее приход последний. Пос-ледний. Решено. Выдержит? Выдержит.
Модест Аверьянович взялся разбирать почту. Письмо от Маруси Золотовой. Ну, ну, что ты нам пишешь, верная Пенелопа? Пришлось из-за нее ругнуться кое с кем. Не позволяли «командировать» к мужу. Не понимали, что месяц ее общения с Золотовым сократит на годы его пребывание в лагере.
«Ой, Модест Аверьянович, — восторженно пишет она. — Вы бы повидали моего Славку! Покрасивел. Я говорю ему: пока вы да Юлия Андреевна живы, ничего нам не страшно».
Ничего? Нет, еще будут испытания. Жизнь на них щедра. Но человеку окрепшему легче с ними справиться. Стал ли крепче Славка? Да, стал. Он ведет себя образцово (так сообщает о нем на каждый запрос начальник лагеря), и если подольше не выпускать Славку из-под контроля…
Еще письмо.
«Здравствуй, Модест!»
Сердце рванулось из груди.
Т-так! Решилась ты, Маргарита, на авантюру? Уже не домой пишешь, а на службу? Чужой рукой выводишь адрес на конверте, чтобы вскрыл я его, не уничтожил непрочитанным? Ошибаешься.
Разорванное письмо полетело в корзину.
Дина возвращалась из школы. Стояла весна — любимое ею время года. Слабый ветер едва касался лица, из почек вот-вот выстрелят бледно-зеленые листья, пробивается из земли трава, воздух прозрачен, птицы щебечут. Хорошо!