Это лишь игра - 2
Шрифт:
— Я не могу оставить Антона, не могу.
— Почему? — искренне не понимает он.
— Это подло…
— А жить в притворстве и фальши — это благородно? Ведь ты вряд ли ему скажешь, что любишь другого… Леночка, пойми, невозможно быть для всех хорошей, да и не нужно…
— Прости меня…
— Ну, хочешь я сам поговорю с твоим Антоном? Если тебе тяжело. Нормально поговорю, объясню ему всё…
— Нет, нет, — отметаю я поспешно его предложение. — Герман, пожалуйста, прекрати… Нам не надо видеться…
—
— Антон — инвалид! — с плачем выкрикиваю я. — Он не ходит… он даже не встает. У него сломан позвоночник. И это по моей вине…
— Что значит — по твоей вине?
Я рыдаю в голос, выдавая свой рассказ обрывками:
— Я была за рулем… и собака выскочила… прямо под колеса… я не успела… не справилась… мы разбились… перевернулись… и Антон теперь такой… из-за меня… Я не могу его бросить, понимаешь? Не могу! Я никогда не брошу его. Пожалуйста, не мучай меня!
Пока захлебываюсь рыданиями, я не вижу Германа. И вообще ничего не вижу. Он же ничего больше не говорит. Не утешает. Не переубеждает. Я постепенно успокаиваюсь. Мне стыдно перед ним за эту истерику, но зато теперь он знает правду. И, может быть, поймет меня.
Я поднимаю на него глаза, и внутри холодеет. Герман смотрит перед собой, но взгляд его совершенно ничего не выражает. Пустой, мертвый взгляд. И лицо такое же. Закаменевшее.
— Герман, прости… — шепчу я и даже не знаю, слышит ли он меня…
20. Лена
— Прости меня, — повторяю снова и выхожу из машины Германа, не дожидаясь ответа. Да и не уверена я, что он мне стал бы что-то отвечать. У него сейчас такое лицо, словно его внезапно оглушило горе.
Иду к дому, а сама реву. Такое ощущение вдруг возникло, что нас с Германом до сих пор, несмотря на долгую разлуку, несмотря на расстояние, связывали невидимые нити, которые прочно вплелись в душу, опутали сердце, проникли в каждую клеточку. И теперь с каждым моим шагом я их рву. Не просто рву, а выдираю из себя с мясом, оставляя кровоточащие раны.
Слезы пеленой стоят в глазах, я даже перед собой ничего не вижу. Иду наугад, по памяти. Спотыкаюсь о какой-то камень на дороге, затем — о нижнюю ступеньку. А Герман всё никак не уезжает, и от этого еще больнее…
Поднимаюсь по лестнице, нащупываю ручку двери и вдруг слышу за спиной:
— Лена!
Герман зовет меня. И столько сейчас в его голосе отчаяния, что мне хочется кинуться к нему, забыв обо всем.
Я скорее заскакиваю в подъезд, в его спасительную тишину. Приваливаюсь спиной к стене и, уже не сдерживаясь, рыдаю вслух. И шепчу как в горячке:
— Прости меня… прости…
Как сказал Герман? «Если бы ты только знала, какой это ад отталкивать
Герман этот ад пережил, а я?
Как буду я жить с этим? Как?! Зная, что делаю больно ему?
Герман хотя бы понимал, ради чего всё это, а я… Я же, получается, просто искупаю вину, пытаюсь усыпить свою совесть…
Но, как ни крути, я не смогу бросить Антона. Потому что это будет не только жестоко, но и подло. Я ведь своим уходом просто добью его окончательно.
К своему ужасу, я вдруг понимаю, что в эту минуту почти ненавижу Антона. И отца Германа тоже, даже несмотря на то, что он помог с операцией. Нет, это не ненависть, конечно. Это злость, несправедливая, иррациональная и эгоистичная. Просто надо кого-то сделать виновным в своих бедах, а ведь виновата только я. Это моя глупость, моя ошибка…
Слышу, как уезжает его машина, а затем из первой квартиры выходит тетя Валя, соседка. Замечает меня, жмущуюся к стене, всю в слезах, и поднимает шум:
— Леночка! Господи! Что с тобой? Тебя ограбили?!
— Нет, ничего… — бормочу я сквозь плач, но она меня не слышит и голосит на весь подъезд.
На ее крики выглядывает бабушка и тоже пугается. Я быстрее захожу домой, пока все соседи не высыпали посмотреть, что случилось. А уже дома обессиленно сползаю на корточки, продолжая подвывать.
— Леночка, что с тобой? — испуганно спрашивает бабушка. — Кто тебя обидел?
А я никак не могу взять себя в руки.
— Никто… Я сама… Сама все разрушила…
Бабушка, слава богу, успокаивается. И меня начинает успокаивать. Тянет на кухню, усаживает на табурет, пытается напоить водой, а потом чаем. И я потихоньку замолкаю.
— С Германом своим, наверное, встретилась?
Я киваю, горестно всхлипывая.
— Ох уж этот Герман твой… — вздыхает она. — Я признаться должна… Это же я дала ему твой адрес. Я, правда, не хотела. Так и сказала ему: «Иди прочь отсюда. Как не стыдно!». Но он… заговорил меня как-то. А я, старая дура, развесила уши и всё ему выложила, а потом уже подумала: зачем? Знала же, что нельзя. Но он приходил сюда несколько дней назад, я уж думала, что пронесло… И вот — пожалуйста. Опять ты вся в слезах… Прости меня, доченька… А что ему нужно-то было?
Я лишь качаю головой.
— Ну что ты? Что ты так убиваешься?
— Я так люблю его… — вырывается у меня со стоном. — Мне так плохо… Бабушка, это же он всё сделал!
— Сделал что? — не понимает она.
— Это Герман оплатил операцию… то есть папа его. Он заставил Германа меня бросить, чтобы тот учиться уехал… в обмен на мое лечение. Это всё Герман… понимаешь? Он любит меня… А я… я не знаю, как мне быть… Я не могу оставить Антона… Но Герман… он такой… а я его так ранила сейчас…