Это лишь игра - 2
Шрифт:
— Нет, нет… Ты — необыкновенная! Другая давно бросила бы его. А ты… ты не оставила Антона. Была рядом. Помогала нам все время. Целое лето работала ради него… Это… это… — Она прижимает руки к груди. — Я таких, как ты не встречала…
— Это я его покалечила! — выпаливаю наконец, не в силах больше это слушать.
— Таких как ты больше нет. Я молиться… — продолжает она по инерции и растерянно стихает. Смотрит на меня непонимающе.
— Это я у вас должна просить прощения. У вас и у Антона. И он имеет полное право меня ненавидеть. Потому что это
— Ч-что? — переспрашивает Вера Алексеевна и тяжело опускается на табурет.
Я и сама еле на ногах держусь.
— Я так виновата перед Антоном… перед вами… Знаю, что вы меня никогда не простите, такое невозможно простить, но я все равно прошу у вас прощения… Я не хотела… Не знаю, как еще искупить свою вину перед вами. Я бы всё отдала, чтобы ничего этого не случилось, но…
Она смотрит застывшим взглядом перед собой и как будто не слышит меня. И я замолкаю, не зная, что еще сказать.
— Ты поэтому, да? — наконец оживает она и поднимает на меня глаза, полные горечи. — Поэтому к Антону ездила? Только из-за того, что считаешь себя виноватой? Ты его не любишь?
Я молчу. Язык будто окаменел и не двигается. Но, наверное, она и так все понимает без слов по моему лицу.
Вера Алексеевна, зажмурившись, качает головой, будто отказывается верить. Потом снова обращается ко мне с надрывом:
— А ты вообще его любила? Хоть когда-нибудь?
Я киваю. Выдавливаю из себя:
— Да. Я так думала, что любила. Но, может, я ошибалась… принимала за любовь что-то другое… простите меня…
— Значит, это правда?
— Да, — киваю я. — Это моя вина…
— Это правда, что ты изменяешь Антону? — в голосе ее столько горечи, что захлебнуться можно.
— Что? Я…? Я… нет… я не… — от удивления заикаюсь я. — Я ему не изменяла…
— Гена Анохин… приятель Антона… на днях заходил. В среду. Сказал ему, что видел тебя с другим. Я нечаянно услышала. Сказал, что привез заказ по адресу. Дом такой богатый на въезде в Листвянку. Какого-то миллионера дом, говорят. Но сам он почти не бывает здесь. Гена сказал, там была ты. С другим мужчиной…
Я сразу вспоминаю курьера, который так странно смотрел на меня в тот день, когда мы были с Германом. И жгучий стыд заливает всё лицо. Душит. Давит.
Господи, какой позор… Я даже взглянуть ей в глаза не могу. Проще умереть на месте.
— Так это правда? Это была ты? Там с другим?
— Да… — выдавливаю через силу, не поднимая глаз. — Это правда.
У нее вырывается судорожный вдох. Опустив голову, она мелко трясется, будто плачет, но без всхлипов, без слез. Я же чувствую себя последней дрянью.
— А я же не поверила. Так и сказала, что этого просто не может быть. И Юля подтвердила. Обознался, говорю, Генка, не может наша Леночка… А Антон сразу все понял. Выгнал Генку, а сам… если б не Юля… не знаю даже…
— Простите, — повторяю я шепотом. Что еще я могу сказать?
Чувствую, кто-то тихонько тянет меня сзади за рукав. Оглядываюсь — Юлька. В джинсах, в ветровке, с
Мы выходим с Юлькой на улицу, но вместо остановки сворачиваем в соседний двор. Она курит, я молчу.
Разговор с Верой Алексеевной меня полностью раздавил. Я прямо по-настоящему чувствую себя больной, да вообще еле живой. Сил нет даже поплакать. И такая тяжесть в груди, будто меня каменной глыбой придавило.
Но Юлька почему-то думает, что мне так плохо из-за Антона.
— Он мне сейчас такой: не уходи… пожалуйста, Юля… куда ты… А я ему: ты обалдел? Ты сейчас мою единственную подругу обхамил, а я тут останусь? Ты себе мозг отлежал? А он снова…
Бросаю на нее измученный взгляд. Возражать, убеждать, да даже просто говорить сейчас совсем не хочется, но все же отвечаю:
— Конечно, ты должна остаться. Куда ты собралась? Что за глупости?
— Я не могу там теперь оставаться, — упрямится Юлька.
— Можешь.
— Он же тебя обидел.
— Да ничего он меня не обидел, — со стоном произношу я и закрываю лицо ладонями.
— Лен, ну не плачь… ну ты чего?
Не убирая рук, качаю головой, мол, не плачу я. Но Юлька продолжает гладить меня по плечу и приговаривать:
— Антон любит тебя. Он так назло сказал.
— Да перестань, пожалуйста.
— Серьезно! Знаешь как он бесился, когда этот чувак ему про тебя напел? Аж тарелкой в стену запульнул. С едой, между прочим. А потом полдня лежал как умирающий лебедь. Я замаялась отчищать комнату, всё в жире было… Ругалась на него… — усмехается Юлька. — Он сначала огрызался. Тоже нахамил мне, гад… Вообще такое сказанул, что я его чуть не прибила. А потом извинялся. Мы помирились, ну и нормально общаемся… Но тебе он сейчас спецом так сказал, а на самом деле…
— А на самом деле ему нравишься ты, — прерываю ее я. — Юль, ему просто обидно. Это… не знаю… уязвленная гордость, наверное. И я его понимаю. Мы с ним давно как чужие… А сейчас мне уже кажется, что мы никогда и не были по-настоящему с ним близки. Вот как с Германом. И знаешь, это, наверное, звучит чудовищно, но я даже рада, что так получилось. И рада, что Вера Алексеевна теперь всё знает. Я замучилась это скрывать. Каждый раз слышать от нее, какая я хорошая, и при этом знать… это пытка.
— Рада? — хмыкнув, Юлька поворачивается ко мне. — А по тебе и не скажешь. У тебя видок такой, будто тебя КамАЗ переехал.
— Мне просто стыдно. Ужасно стыдно. Ну, из-за того, что она узнала про Германа…
— Так у вас ведь ничего не было! — искренне удивляется Юлька. — За что стыдиться-то?
Я качаю головой, но спорить сил нет.
— Я, кстати, хотела тебя предупредить, но мой телефон уже давно сдох и зарядки с собой нет. Да и лучше его не включать, сказали. Я попросила телефон у Антохи. А он, как догадался, говорит такой: звони, но только при мне. Ну а потом как-то из головы вылетело… Да и он вроде успокоился. Даже не вспоминал об этом больше. Мы с ним вчера вообще…