Это лишь игра
Шрифт:
– Если есть кровотечение, нужно его остановить давящей повязкой выше раны. Ну или зажать пальцем артерию. А чтобы обездвижить, надо наложить шины с обеих сторон от перелома, выше и ниже. Прямо поверх одежды.
– А шину где возьмешь?
– Сделаю из любого подручного материала.
– Ну, давай делай. И накладывай. Живее, Горр! Ей больно, она мучается! Торопись!
Я оглядываю класс. Беру у Бурунова со стола линейки, какую-то тряпку. Больше ничего такого не нахожу и снимаю с себя галстук. Потом наклоняюсь к
Несколько секунд примеряюсь, прежде чем коснуться ее ноги в тонких капроновых колготках, и наконец что-то там сооружаю на автомате, прикладываю, обвязываю, сначала тряпкой, потом галстуком. Затем смотрю на нее – а она вся пунцовая. Лежит, глядя куда-то вбок, на доску, а сама обеими руками стиснула подол юбки и прижала к бедрам так крепко, что он натянулся. Как будто я стал бы под подол к ней лезть.
– Поясни, почему именно сюда надо накладывать повязку? – не отстает ОБЖшник.
– Потому что… – голос звучит хрипло – в горле пересохло. Я сглатываю и договариваю: – Чтобы не задеть место перелома.
Наконец Бурунов отпускает нас. Я сажусь, перевожу дух. Сердце все еще колотится. Третьякова тоже поднимается с кушетки и сдергивает с ноги мою импровизированную шину. Молча возвращает мне галстук, а я так же молча сую его комом в карман.
***
После уроков меня тормозит Михайловская.
– Герман, мы ведь договорились с Третьяковой не разговаривать. Всем классом. Ты же сам тогда говорил, что накажем ее. И что получается? В пятницу ты ее увел, а сегодня…
Я ее не дослушиваю, огибаю и иду дальше. Спускаюсь в гардероб, а там как раз она – Третьякова. Одевается. Замечает меня и сразу отворачивается. Но из школы мы выходим почти вместе. Она – впереди, я – следом.
У ворот стоят наши пацаны – Ямпольский, Гаврилов, Шатохин, Сенкевич и Черный. Они ее тоже замечают издали и, уставившись, поджидают, когда она пройдет мимо. Разве что Чернышов смущенно отводит взгляд. Ничего такого они ей, конечно, не сделают, может, только что-нибудь ляпнут.
Но вижу, как она напрягается, даже сбавляет темп. А я, напротив, немного прибавляю шаг, догоняю и пристраиваюсь к ней.
– Давай мы тебя до дома довезем?
– Спасибо, не надо, – не поворачивая головы, цедит она.
Но зато пацаны у ворот расступаются, не говоря ей ни слова. С минуту мы идем молча. А потом она вдруг останавливается, поворачивается ко мне лицом к лицу и спрашивает:
– Горр, что тебе от меня нужно? Ты можешь хоть раз честно сказать?
– Хоть раз, -- хмыкнув, повторяю я. – Я вообще не вру, Третьякова. Это слишком утомительно.
– В самом деле? Ну врать же наших подбил?
– Я всего лишь предложил, -- пожимаю плечами. – Остальное – выбор каждого.
– Знаешь, я как-то смотрела сериал. «Шериф из преисподней». Там шериф...
– Я соблазнил Петьку? – у меня вырывается смешок. – Ты в своем уме?
– Ты прекрасно меня понял! Ты увидел его слабое место и надавил. Это ужасно.
– Нет, Третьякова, ужасно то, что ты не увидела его слабого места, хотя, как ты говоришь, близко с ним дружила. Ты бы поменьше смотрела сериалов.
– Ну ты, конечно, теперь гордишься собой, да?
– Нет, повод как-то мелковат для гордости.
– Тогда, раз ты такой честный, то и скажи мне честно, зачем тебе это?
– Что – это?
– Ну, всё то, что ты устроил. Чтобы доказать мне, какие у меня предатели друзья.
Я отвечаю не сразу. Если серьезно, то я даже не знаю, что ей ответить. Что ее Петя – мудак, и меня это бесило, хотя не должно было? Что она не видела ничего дальше своего носа? Так и это, по большому счету, не мое дело. Что она зацепила тогда меня своими словами: «Ты – сволочь и подонок, а вот Петя – самый лучший друг…»? Ну это тоже ерунда. Не плевать ли, что думает обо мне какая-то там одноклассница, которую я до этого даже не замечал.
– Просто захотел. Захотел, чтобы ты знала правду.
– А тебе есть какое-то дело до меня?
Я пожимаю плечами.
– Тогда ответь еще на один вопрос.
Мы опять медленно идем дальше. Василий все понимает. Трогается с места и тихо ползет следом.
– Давай уж тогда откровенность за откровенность, -- усмехаюсь я. – Теперь твоя очередь давать честные ответы.
Она на миг теряется, потом кивает:
– Ладно. Спрашивай.
– Ты правда целовалась с Чернышовым?
Она снова останавливается. Смотрит на меня обескураженно. Затем горячо отрицает:
– Нет! Нет, конечно, нет! Это все глупые сплетни. Можешь и у Петьки спросить…
Она не врет, но почему-то смущается, даже опять слегка краснеет. Несколько секунд молчит, затем вспоминает.
– Теперь я спрашиваю.
– Вперед.
– Что вы наговорили про меня Соне Шумиловой?
Час от часу не легче. Потому что если Чернышова я вывел намеренно, то с Шумиловой вышло вообще случайно и по-идиотски.
– Да она просто… – начинаю я и замолкаю на полуслове. Потому что натыкаюсь взглядом на мать.
Она так и продолжала меня преследовать всю прошлую неделю. Каждый раз, когда я выходил из школы и шел к машине, она маячила где-то поблизости, подавала знаки. Выглядывала то из-за дерева, то из-за фонарного столба, махала рукой, иногда окликала. Я делал вид, что не замечаю ее.
Не знаю, почему я до сих пор не рассказал про нее отцу. Он бы уже подсуетился и опять выдворил её из города, как семнадцать лет назад.
– Герман! – зовет она. И теперь ее замечает и Третьякова. Смотрит на нее с любопытством.