Это сильнее всего(Рассказы)
Шрифт:
Бригада вышла на массив. И все увидели перед собой распростертую степь. Необозримую, прижатую с боков краями прохладного неба.
На крыше стана развевалось восемь знамен. Розовыми журавлиными крыльями трепетали знамена. Они напоминали бригаде о счастье девятого знамени.
В первой борозде пошел Самарь.
Он клал сырые плахи земли впереворот — так что гряда заходила на гряду, — показывая всем мастерство качественной вспашки.
Четырнадцать дней работала бригада Самаря. Четырнадцать раз поворачивалась земля, подставляя то один, то другой морщинистый
Посоветовавшись с бригадой, Самарь решил окончить сев.
Свежие, чисто вымытые звезды сверкали. Но луны еще не было. Она вызревала где-то в темных глубинах.
— Товарищи, — сказал Самарь, — будем пахать с фонарями. Отсталые колхозы — те дня через два луной будут пользоваться, ко мы, как передовые, не должны рассчитывать на небесную канцелярию.
И все с ним согласились.
И еще сказал Самарь, обращаясь к своей бригаде, что лет ему много. И, может, это есть его последняя пахота, и потому он просит дорогих производственников выполнить ее так, чтобы, вспоминая ее, он имел счастливую старость.
Черный ветер задувал фонари. Но люди терпеливо переносили озорство ветра и зажигали их вновь.
Чтобы не думать о сладком сне, Трохим Божко орал песни, раздражая лошадей испорченным голосом.
С краю посветлевшего неба стало всплывать пунцовое солнце.
Бригада Самаря покончила с севом. Усталые люди счастливо ухмылялись. Они требовали от Самаря, чтобы он сейчас же сел за составление рапорта, наполнив его хвастливыми, ликующими словами.
Но Самарь без проверки пахоты не хотел составлять акта.
Он взял с собой звеньевых и пошел оглядывать массив.
И вот что увидел Самарь.
На участке пахоты Федора Копья, могучего мужика с тихими голубыми глазами, он нашел четыре огреха. Четыре печальных островка, обойденных споткнувшимся плугом.
— Опозорили вы меня на веки вечные, — сказал Самарь. — Так пускай эти пятна останутся до приезда нашего секретаря райкома, товарища Борисенко. Пускай он меня и всех заклеймит позором.
Звеньевые, тоскуя, стали умолять Самаря позволить им стереть эти позорные пятна — вспахать их. Но Самарь не хотел давать пощады своему самолюбию и был непоколебим. Тогда к Самарю подошел красный партизан Давид Тырса.
— Самарь, — сказал он, — не упрямься, старый черт.
Но Самарь упрямился. Тогда огорченные люди пошли спать, чтобы видеть во сне дурные сны.
Пошел с ними и Самарь на старческих ногах.
Самарь никак не мог уснуть. Он закутывал голову тулупом, жмурился так, что болели веки, но сон не хотел посетить.
Долго мучился так Самарь. И Самарь не выдержал. Он вышел из спящего стана, таясь от людей, взял лопату, пошел в тихую степь и, найдя там четыре огреха, вскопал их. Сделав это, он улыбнулся, поглядел на летящих самолетным звеном журавлей и пошел спать.
1934
Варвар
Под
Темнота пахла теплым тленом, куриным пометом, материнским теплым брюхом. Щенята, кусая сосцы, месили вымя мордочками, они топтались на нем, сердито визжали.
Мать лежала на боку с закрытыми глазами.
Когда мать начинал томить голод, она вставала, осторожно стряхивала щенят и уходила. Возвращалась, вновь наполненная молоком.
К сараю приходил человек, садился на корточки, звал:
— Куська, Куська.
Мать судорожно вскакивала и, юля всем телом, выползала. Человек трепал ей загривок и, шумно дыша, говорил:
— У, сука…
Мать закрывала глаза и замирала от удовольствия.
Щенята выползали наружу, ловили губами пальцы человека и сосали их, но молока там не было.
Человек пришел снова; сев на корточки у лаза, он долго перебирал щенят, мял им выпуклые пузики, дергал за лапы. Отложив одного в сторону, он вдруг страшно закричал:
— Мария!
Вышла женщина, неся впереди себя самовар. Вода клокотала и билась в нем.
Поставив самовар на землю, женщина робко сказала:
— Погодили б, Опанас Кондратыч, жалко кобельков- то, — и высморкалась в фартук.
— Ступай, баба!
Опанас Кондратыч брал щенка за шиворот, клал на землю, придавив щепкой, осторожно обливал кипятком из ковша.
При этом он улыбался и лепетал:
— Ишь, мышата…
Сука металась вокруг. Она припадала к земле, ползала и скулила.
Хозяин плеснул на нее из ковша остатками кипятка и, глядя на вертевшуюся с визгом собаку, сказал с чувством:
— Ишь, расстраивается, падла.
Хозяин ушел. Мать метнулась к оставшемуся щенку, утащила под сарай. Всю ночь стонала она, слизывая с ошпаренного тела шерсть.
Хозяин приходил; наклонившись, он совал в лаз руку и звал:
— Куська, Куська… поди… дура.
Мать рычала, у ней дрожала челюсть, щенок прижимался к ней и тоже рычал.
Хозяин кричал:
— Поди, стерва!
Мать выползала и лизала хозяину ноги.
Щенку было скучно одному. Правда, он мог до отвала упиваться молоком. Его от обжорства даже тошнило, и спал он в самом теплом и нежном месте у матери. Но ему было скучно. Мать с рассветом уходила в отару, ночью хозяин привязывал ее на цепь.
Щенок искал веселья. Он подходил к лошади и лаял на нее. Потом он мчался к петуху. Петух стоял на одной ноге, опустив на глаза белые веки, и молчал. Щенок целился ухватить его за хвост, но петух оборачивался и клевал в голову. Обиженно скуля, щенок уходил.