Это случилось в тайге (сборник повестей)
Шрифт:
Иван Терентьевич погрозил пальцем:
— Не "обойдемся", а техника безопасности! Без нее в два счета придавят, пикнуть не успеешь, а вытащить тебя из-под него, — Заручьев постучал костяшками пальцев по обшивке фюзеляжа, — при наших технических возможностях — невозможно.
Ольхин, сдвинув на затылок кепку, как бы прикидывал на глазок вес самолета. Скорчил гримасу:
— Да-а, плечиком не отодвинешь… В общем, пока начинаю изобретать инструмент, а после наймусь подпорками. Лады?
Иван Терентьевич кивнул поощрительно и отправился
— Чай закипит — я тебе свистну.
— Нам не до хорошего, — отозвался Ольхин, — черного бы да черствого побольше. Или собачинки заварить…
Он, щурясь, покосился на Ивана Терентьевича, тот нахмурился:
— Но, ты! Смотри у меня!
У костра, услыхав шаги, подняла голову учительница. Подождав, когда подойдут ближе, спросила робко:
— Ну как?
Заручьев невольно поискал около нее собаку — той не было, шастала по тайге. Глянул на пилота, скорее всего притворяющегося спящим. И на тайгу, поднимавшуюся вокруг, обложившую этих неспособных сопротивляться людей со всех сторон, как волки — беспомощного на скользком льду — лося.
— К вечеру сдадим в эксплуатацию новый жилмассив, сейчас идет ликвидация мелких технических недоделок. Так что готовьтесь к новоселью! сказал он бодрым голосом.
Она благодарно встрепенулась, что-то похожее на улыбку изменило на мгновение строгую линию рта. И, протянув руку, словно хотела задержать его, уходящего, за полу плаща, сказала просительно:
— Иван Терентьевич! Вы бы… повлияли на летчика! Я пыталась его уговорить съесть что-нибудь, пока вы были у самолета, объясняла, что так же нельзя, а он даже разговаривать не стал…
— Разговаривать он не может, — объяснил Иван Терентьевич. — У него почти до уха разорвана щека. И наверное, выбиты зубы…
— Но он сказал: нет! — вздохнула учительница.
— Гмм… — Заручьев раздумывал: идти к пилоту и по-бабьи уговаривать его… изменить по-настоящему мужское, мужественное решение? Изменить, твердости, которая даже у него, Ивана Заручьева, вызывает зависть?
— Поймите, — горячо заговорила Анастасия Яковлевна, — эта его бесчеловечная человечность! Ему кажется, что он поступает так ради нас, уверен в этом, но ведь так поступают звери…
"Почему?" — чуть было не спросил, чувствуя раздражение и обиду за летчика, Иван Терентьевич, но учительница, словно угадав этот не прозвучавший вслух вопрос, продолжала:
— Да, звери! Больные и увечные заползают куда-нибудь, уйдя из стаи, и умирают. Но, Иван Терентьевич, объясните ему, что мы люди, отчего он не хочет вспомнить об этом? Что нам с вами кусок не идет в горло, когда рядом человек мучается от голода, чтобы не мучились мы…
— Гмм… — еще раз пробурчал Иван Терентьевич, колеблясь. Его поражала твердость духа летчика, но ему кусок шел в горло, и сам он, пожалуй, тоже заполз бы в какую-нибудь щель, с глаз долой, если бы решил, что бесполезно пытаться выкарабкаться. И не считал бы, что это бесчеловечно, что он — зверь,
— Видите ли… — начал он.
Анастасия Яковлевна перебила:
— Вы думаете, что он и вас не послушает — если вы потребуете у него по-мужски?
Это было нелепо — по-мужски требовать стать бабой. Но Иван Терентьевич пообещал:
— Попробую…
К костру подошел Ольхин — прикурить от уголька, но, прикурив, уселся на корточки и, растопырив пальцы, протянул руки над огнем.
— Изобрел совковую лопату, — сказал он, как бы оправдывая свое появление здесь. — Из листа обшивки плюс лесоматериалы. Техника на грани фантастики. Остается изобрести кирку или фомич, по-научному лом.
Иван Терентьевич усмехнулся: этот не терял если не твердости, то хотя бы легкости духа. В конце концов тоже годилось.
— Премию за рационализацию получишь в конце месяца. Пока что придется обойтись чаем.
— Чай не водка, много не выпьешь, — сказал Ольхин. — Но если дадут чего-нибудь к чаю, чтобы пожевать…
— А как же летчик? — напомнила Анастасия Яковлевна.
Иван Терентьевич молча встал и, обойдя костер, прикоснулся пальцами к накрывавшему пилота полушубку.
— Есть разговор, — сказал он.
Пилот медленно повернул голову — чуть-чуть, открыл глаза. Иван Терентьевич, собираясь с мыслями, — черт, что он ему скажет? — разминал в пальцах внеочередную сигарету.
Но заговорил первым, как всегда стараясь не разжимать губ, пилот:
— Ерунда. Смотрите на вещи прямо.
— Это так, — согласился Иван Терентьевич, — но у нас есть совесть…
— У меня тоже, — сказал пилот.
Иван Терентьевич устало вздохнул и, глянув на свою сигарету, спросил:
— Закурить дать?
Летчик, видимо, боролся с собой. На этот раз слабость переборола, он глазами показал: дать. Иван Терентьевич прикурил от спички и хотел вложить сигарету в рот летчику, но тот протянул руку. Жадно, блаженно затянулся. И, понимая, что сигарета — повод для продолжения разговора, своего рода подкуп, выжидательно посмотрел на Ивана Терентьевича. Но Заручьев заговорил о другом:
— Сегодня, наверное, переберемся в самолет…
Пилот вынул изо рта сигарету и сказал:
— Я — нет. Не надо со мной возиться.
И тогда Иван Терентьевич возмутился:
— Да ты что, забываешь действительно, что мы все-таки люди? Боишься, что за нуждой выйти не поможем, — так часто тебе не от чего, не бойся! В общем, что касается самолета — извини! Костер специально для тебя поддерживать сутками не будем, не дури. В конце концов помирать все одно, в самолете или снаружи.
— Вот именно, — сказал летчик. — Вы просто выключите меня, забудьте. Как… того, под сосной.
Иван Терентьевич не вздохнул — он с шумом, даже глаза прикрыв почему-то, выдохнул воздух. Словно одолел трудный, крутой подъем. Но летчик ждал его решения.