Это в сердце моем навсегда
Шрифт:
Я слушал затаив дыхание. Слова Ефима Табакова вызывали в моем воображении страшные картины.
Семидесятилетний дед Евсей из Ивановского подтвердил:
– Да, наш барин грозный. Едет четверкой по селу, так все встречные должны падать ниц. А холуй, стоящий на задке кареты, для острастки плетью по спинам прохаживается. А когда мне было лет шесть или семь, помню такой случай. Собрали на господский двор всех деревенских ребятишек. Вышел управляющий и сказал: "Слушайте, чертенята! Наш барин и благодетель решил развести сад. Так вот, чтобы вы не воровали груш и яблок, мы вас сейчас выпорем". Двое дворовых
К мельнице приближалась еще одна повозка. В ней лежало два мешка с зерном. Лошадью правил здоровенный мужик Василий. В деревне давно уже забыли его фамилию, все звали его Берендеем. Жил он на отшибе, имел самую бедную избу, одну десятину земли, жену и четверых детей мал-мала меньше. Своего хлеба ему никогда не хватало. Даже бедняки о нем говорили: "Не везучий". И правда, словно какой-то рок висел над Василием. Забредут ли волки зимой в деревню обязательно побывают в берендеевском хлеву, случится ли недород - больше всех пострадает Василий, нападет ли какая хворь - дольше всех задержится в его избе. Единственно, чем судьба одарила его, так это огромной, почти нечеловеческой силой. О нем легенды ходили. Говорили, например, когда прошлым летом прибежал мальчишка и сообщил, что на лугу, наевшись какой-то дурной травы, сдохла его корова, он так грохнул кулачищем по столу - из всех окон посыпались стекла. Затем пошел на луг, взвалил коровью тушу на плечи и принес домой...
Мужики окружили подъехавшую подводу, поздоровались с Василием. Ефим Табаков, похлопывая берендеева коня по шее, произнес:
– Добрый конь. Такого у нас ни в одном дворе не сыщешь.
– Добрый, да не мой, - ответил Берендей, спрыгивая с воза.
– Одолжил на время в усадьбе. Вот свезу домой муку и отведу назад.
– Ты отведешь, другой подберет, - заметил дед Евсей.
– Пускай, - ответил Берендей, легко беря под каждую руку по мешку.
– Еще неизвестно, чем все это обернется.
Все притихли и молча глядели, как Василий свободно, словно с пустыми руками, пошел к мельнице.
Навстречу Берендею вышел мельник, поглядел на не' го, покачал головой. А тот отнес мешки и вернулся к крестьянам.
– Видал я силачей на своем веку, а такого, как ты, впервой встречаю, сказал Берендею дед Евсей.
– Таким уж получился, - развел руками Василий.
– Когда было восемь лет, я уже двухпудовые кули таскал.
– А сейчас пудов тридцать небось потянешь?
– Тридцать не пробовал, а двадцать утащу, - улыбаясь ответил Берендей.
– Ну это ты уж загнул, - усомнился мой отец.
– Двадцать не осилить.
– А это можно проверить, - вмешался в разговор подошедший мельник.
– Вон лежит "баба" дочти на дороге. В ней чуть поболее двадцати пудов. Как забивали в прошлом году сваи, так и бросили. Позавчера один мужик в темноте зацепился возом, так и телегу поломал и сам покалечился.
Берендей осмотрел "бабу", попробовал руками и обратился к мельнику:
– Тащи четверть водки, доставлю, куда укажешь.
Тот побежал к сараю, через минуту вернулся с бутылкой и кружкой. Берендей вылил половину в кружку,
– Ну и черт!
– выдохнул дед Евсей и осклабился. Я восхищенно глядел на дядю Василия, а он, освободившись от тяжести, перевел дух, вытер вспотевший лоб и снова приложился к бутылке...
Вечером все вместе возвращались домой. Наших, комаровских, набралось подвод десять. Мы ехали рядом с Ефимом Табаковым. Говорили о наступающей весне, о хозяйстве. Затем перешли на волнующую всех тему.
– Сказывал мне вчера Никифор Климов, - начал Табаков, - что слыхал он, будто в Петербурге сильное волнение и недовольство. Особенно среди фабричных. А царь вроде бы приказал стрелять в людей, когда они к нему с жалобами пришли. Тыщи на улицах перебито.
– Как же это?
– спросил его отец.
– Может, врет Никифор? За что бы это государю своих-то бить!
– Не знаю, - отвечал Ефим.
– Только Никифор говорит, что было такое. И будто после этого в Петербурге, Москве и других городах большие бунты. А крестьяне по деревням имения жгут и землю делят.
– Ну, мы тоже делов натворили, - отозвался отец.
– А скоро и землю поделим, - добавил Ефим Табаков.
– Пусть только снег сойдет.
– Дай-то бог, чтобы и на нашу улицу праздник пришел, - вздохнул дед Евсей.
– Да только боязно что-то, как бы все это плохо не кончилось.
Я слушал взрослых и задумывался: как же так? Когда война с кем-то и солдаты гибнут - мне понятно. А чтобы в людей стреляли в нашей же столице, да еще по приказу самого царя, которого называют батюшкой, - это не укладывалось в сознании.
Апрель пришел с южными ветрами и теплым запахом пробуждающейся земли. Под напором солнечных лучей сотнями веселых ручейков уходил с полей снег. Мелководная и вялая, всегда пересыхающая летом Чернуха ожила, вышла из своего узенького русла и покатила пенящейся мутной волной в Кудашу. Лед на Кудаше темнел, вздымался, появились синие проталины. А в один из дней Кудаша взломала ледовый панцирь. Наступила беспокойная пора для деревенских рыболовов.
Я тоже готовился к рыбалке. Сидел посреди избы и плел вершу. Когда она была готова, взял под мышку и направился к Кудаше. По дороге ко мне пристали Серега Белов и другие ребята. Выбрали место. Но тут вышла заковыка: чтобы установить вершу в половодье, нужна лодка. Я стоял и думал, как выйти из такого затруднения. Перекинули через реку жерди, перешли на противоположный берег. Серега что-то заметил, кричит:
– Глядите, наши в поле вышли! Землю, наверно, делить будут!
Бежим туда. Но скоро останавливаемся в недоумении.
– Это не наши, - говорит Митька Кован.
– Чужаки какие-то...
– А что они там делают? Пошли поглядим, - предложил я.
Десятка два не известных нам мужиков ходили по полю и меряли землю.
– Вон тот, в фуражке с околышем, больно знакомый, - говорит Никита.
– Где я его видел? А, вспомнил! Он из Сицкарей! Прошлым летом отец у него работал. И остальные, наверно, сицкарские.