Это всё так ненавижу, это всё я так люблю
Шрифт:
Я не мог долго оставаться уже у бывшей жены. Меня распирало, словно надуваемый мыльный пузырь. Помню свою фразу: «Прости, что вновь ворвался в твою жизнь. Обещаю, я не буду вам мешать».
– Что мне сказать нашей дочери? – спросила напоследок она.
– Пока ничего и никому.
У меня не было денег, у меня не было крова, у меня не было ничего, если только будущее, а не как у других – надежда, в неё я уже не верил, ибо есть в этом несправедливом мире только две стороны медали: причина и следствие, которые только от тебя зависят. Ну и, конечно,
В подъезде холодном, несколькими этажами ниже, я, прижавшись спиной к стене, сидя на корточках и склонив голову к коленям, тихо, больно и безнадёжно плакал.
По голове поглаживая тусклый жёлтый свет, будто жалеючи меня, всё время норовя заглянуть в глаза, мол, не стоит, не стоит сдаваться, каждому своё… А холодные стены и атмосфера лестничной клетки говорили об ином: «ты один… ты никому не нужен, даже нам». И тогда я вскочил и побежал… На улице, как всегда, меня ждал мой верный спутник-мороз.
Захотелось напиться, аж так, чтобы потеряться, забыться, пусть даже на время, начихать, просто хочу!
Ну где же взять, если в кармане ни гроша?
***
Мёрзло и темнело.
Улицы, одна за другой, сменяются, фонари провожают мою сутулившуюся спину. Я, словно скитающаяся бездомная собака, рыщу в поисках, не зная чего, весь в мыслях, погружённый в своё. Нет, я и есть собака! Оставшаяся без хозяина, без любви и ласки.
Мороз меня привёл к другу, вернее, он был им в прошлой жизни. А кто он сейчас, даже не знаю. Лишь встреча всё прояснит.
Открыла дверь его жена, это я понял потом. Позвала его только после убедительной просьбы, глядя на меня, как на бомжа. Может, оно и так, ведь я уже им стал и выглядел таковым. Он, конечно, узнал меня. Его лицо вначале было удивлённым, оно-то и понятно, для всех них я умер, пропал без вести. В итоге он был рад меня увидеть. Горячий суп, литровая водка с солёными огурцами на столе. Череда расспросов. Добрый приём не только с его стороны, но и с его понимающей жены. И тот факт, что эту ночь я проведу у него. Стаканчик за стаканчиком водки и душевная исповедь. Общение, которого мне не хватало так долго и понимание того, что тебе искренне рады, что ты не одинок, пусть даже в эти минуты…
Одиночество – понятие растяжимое, неоднозначное. Там, в темноте и сырости, где я провёл не одну сотню тяжёлых дней и ночей, я был одинок. Но горящая мысль о жене и дочери рассеивала окружающее одиночество и пустоту не только наружную, но и внутреннюю. Воспоминания и грёзы согревали в холодные ночи меня, мой сон. Заряжали бодрствованием перед началом нового кошмара, когда поднимается солнце на востоке.
Неужели я жил для того, чтобы умереть? Чтобы умереть морально в этом большом городе, куда вернулся?
Порою водка и вправду становится лекарством, бальзамом для души. Главное, в ней потом не утонуть. Не захлебнуться.
Гитара, старая подруга, звучит, а я ведь, что странно, ещё не разучился играть! Только вот мелодии и слова слышатся грустные, словно горюет она, шестиструнная,
Ещё в то время, между настоящим и прошлым, в то время, называемое мною мглою, я ложился спать с девизом: «Завтра не наступит никогда». А когда у меня была замечательная семья, до того страшного отрезка, девиз был иной: «Живи сегодняшним днём, но думай о завтрашнем». А сегодня я думаю иначе, именно: «Сегодня не закончится никогда».
Вы думаете, я осуществил задуманное? Напился и забылся? К сожалению, это не так, хотя спиртного в моём желудке уже не было несколько лет. И признаться вам честно, ненавижу я водку, а сегодня полюбил. Пил, пил и не пьянел, как хотелось бы. Вот зараза! Лишь понимал, ощущал её действие, действие не в полную силу. В нормальной обстановке меня давно бы уже вырубило. А тут…
Мой друг, уже пьяный, храпел. Я тоже пытался уснуть, ждал головокружение, чтобы меня унесло вертолётом в забытье. Но я был трезв! И тут мне не везёт!!! А ночь ведь длинная, пусть даже и в тёплой постели. Снова, словно шмели, мысли будут не давать покоя.
Тишина.
Устав от жужжания назойливых мыслей, я не стерпел, немо заорал, схватившись руками за виски, сжавшись в положении лёжа, в той позе, будто качаю пресс и на поднятии корпуса замер в невыносимой, необъяснимой боли.
Ночь далась тяжёлой. И лишь к утру я потерялся, весь запас спиртного к тому времени иссяк.
Меня разбудил мой кошмарный сон, в котором я пуще испугался мысли и ощущения, неужели я вновь туда вернулся, снова в этот ужас? И прозвучавшие слова, после выливания сверху на меня холодной воды из ведра, прежде чем я в поту вскочил в постели: «Вставай, сюка! Работать надо, вонючий, маловой-ит».
Маловой-ит было моё прозвище, там… в рабстве, понимаемое как «рыжий пёс», давшееся не только из-за моих светлых волос, но как животному, участь у которого одна – служить, пока не сдохнешь.
Да, я побывал в страшном положении, да, я был рабом, что немыслимо и ужасающе представить в наше современное время!!! Рабом бы и оставался, если бы не случай. В несвободе нас было много, кто-то больше сроком, чем я – уже семь лет до меня, кто-то попадал позднее, в место, называемое меж нами, рабами, «овчарней». Время шло, кто-то умирал от физического уничтожения, кто-то из-за вгрызшихся болезней, а кто-то исчезал, ибо их перепродавали и обменивали.
Было по-разному, что тут рассказывать, всё не перескажешь; всю боль не передашь… Само понятие «раб» уже о многом говорит. Вопрос только, у какого хозяина ты во владении? У того, у кого собака живёт во много раз лучше, нежели ты? Правду сказать, даже злейшему врагу, коли есть, не пожелаешь такой участи.
Работали мы там более четырнадцати часов, делали кирпичи для строящегося общества. Не выполнил план или нарушил правила поведения, тебя проучат. Хорошо, если ещё в лёгкой форме, потому что особое наказание, ох, как долго помнится! Бывало и такое, что «объясняли» и за просто так, ну, захотелось им, ради забавы. Хуже приходилось женщинам…