Это я, смерть
Шрифт:
– Чего?
– Ариша, – говорит мама. – Что вы делали у Вовы в комнате?
– А что? – спрашивает Ариша.
– Мама Заи сказала мне, что ты испорченная, – медленно выговаривает мама. Ей как будто стало тяжело разговаривать. – И чтобы я обратила внимание на твое поведение и предупредила воспитательниц в детсаду. И еще – что тебя надо показать доктору. Но объяснять что-либо отказалась. И потом они очень быстро ушли, помнишь? Так вот. Я хочу знать, что вы делали у Вовы в комнате.
И тут Арише становится одновременно и страшно, и хорошо. Страшно – потому что, видимо, «так» все-таки делают не все и это что-то очень плохое, и сейчас ее наверняка будут ругать.
Ариша рассказывает, как может.
Мама сидит на стуле и опять долго молчит. У нее открыт рот.
Потом она спрашивает:
– Он делал тебе больно?
– Нет, – честно признается Ариша. – Не делал.
– Хорошо, – вздыхает мама с облегчением, и Арише тоже становится легче. – Это хорошо.
– Ты ему скажешь, чтобы он перестал?
Мама кивает.
– Я поговорю с Алевтиной Валентиновной, – обещает она.
В следующий раз, лежа под вздрагивающим Вовой, Ариша лежит, повернув голову набок, смотрит в коричневую, покрытую малиновыми пятнышками стенку, вдыхает неизменный рыбный запах и думает: ну как же. Что же мама, неужели она забыла поговорить. Неужели она могла забыть.
Тогда я сама, решает она.
С Вовой говорить бесполезно, думает она по дороге домой. Все равно что с забором. А мама – вдруг она опять забудет. А тетя Анечка – она вечно занята с Юлечкой, ее вообще одну не поймаешь. А папа или дядя Игнат… нет, стыдно.
Да я просто туда не пойду, решает она. И всё.
Однако через две недели оказывается, что вовсе не всё.
– Да не останешься ты дома! – кричит мама. – Ну не оставим мы тебя дома одну! Ты еще маленькая! Вот что ты тут будешь делать, скажи, ну вот что?
– Играть, – честно отвечает Ариша. – И читать.
– Тебе нельзя столько читать! Глаза испортишь! В школе еще начитаешься! Собирайся, кому сказали.
– Да что ты с ней разговариваешь, – встревает отец. – Я ее просто сейчас одену сам, и всё. Голос еще подают тут. Кто ниже табуретки.
Тогда Ариша решает, что ни за что не пойдет в Вовину комнату.
И это ей удается – раз, другой, третий, и она было опять начинает верить, что уже все, но однажды, когда они снова в гостях у тети Анечки, Вова подкарауливает ее у двери туалета и, не дав вымыть руки, затаскивает к себе так быстро, что Ариша просто не успевает сообразить, что нужно сделать.
– Хватит, – говорит она шепотом. – Хватит.
– Ладно, ладно, – шепчет Вова, устраиваясь на ней.
Выбравшись, Ариша бежит на кухню. Там жарит рыбу баба Тина.
– Баба Тина, – громко говорит Ариша. – А Вова…
Баба Тина мрачно выслушивает ее, выключает газ под сковородкой и, обтерев мучные руки передником, тяжело топает в Вовину комнату. Рывком распахивает дверь. Ариша бежит за ней.
– Ты, – говорит она почему-то шепотом. – Обалдел, что ли, совсем.
Вова сидит на своем диване и нагло на нее смотрит. Усмехается.
– А что, – говорит он, не понижая голоса. – Игнату можно, а мне нельзя?
– Вообще, что ли, дурак, – шепчет баба Тина, и Ариша с ужасом понимает: не поможет, и эта ей ничем, ничем не поможет, все будет как всегда, и никто не поможет, никто.
– И че ты мне сделаешь? – лениво интересуется Вова.
Баба Тина думает несколько секунд.
– Убью тебя просто, – шелестит она беспомощно. И уходит. Уходит.
Ариша, как оцепеневшая, стоит и смотрит на Вову.
Вова улыбается ей. Зубы у него белые, как у негра.
– Я убью тебя просто, – говорит он. Потом перестает улыбаться,
– Убью просто.
Леся. Стою и плачу
Леся стоит на чужом балконе на шестнадцатом этаже. Лесе должно быть холодно, но ей не холодно. Впереди, в черноте, возникают и исчезают зонтичные соцветия салютов, оставляя после себя грохот и дым. Сзади, за балконной дверью, отголосками салютных взрывов хлопают шампанские пробки. А внизу черными букашками ползают счастливые люди. С Новым годом, кричат они. С Новым годом.
Леся пытается заплакать, но у нее не выходит.
Милана родилась, когда Лесе было четырнадцать. Лесе до последнего не говорили, что у нее будет сестра или брат. Маму то выворачивало на кухне прямо у плиты, то разносило, как бочку, то покрывало непонятными пятнами, но Леся не догадывалась о причине этих странных недомоганий. Она волновалась за маму, но не слишком. Маме уже случалось болеть, и это не мешало ей в призрачном состоянии тащиться поутру на работу, а вечером тащить на себе дом, не спрашивая ни у кого помощи. И всегда мама выкарабкивалась в итоге из своих болезней, не жалуясь.
Лесе сказал папа. То есть как сказал. Однажды после работы, мрачно заглотив разогретые Лесей макароны, он с шумом отодвинул тарелку и объявил, чтобы Леся быстрее одевалась, потому что они едут в больницу навестить маму. А что с мамой, спросила Леся. Ну как что, на сохранении, буркнул отец. На каком сохранении, удивилась Леся. Ну ты что, вытаращился на нее отец, совсем, что ли, ничего не понимаешь. Ребенок у нее будет.
Леся совсем ничего не понимала. Родители ей казались людьми уже практически отжившими. Детей же рожают молодые, так? Разве рожают детей плотные тетки с обвислыми серыми щеками, выщипывающие украдкой усики и завивающие короткие волосы на мелкие бигуди? Разве становятся счастливыми отцами костлявые желтолицые дядьки, разгуливающие по дому в висловатых трениках? Только в тот вечер, трясясь с отцом в трамвае по дороге к больнице, она вдруг подумала, что матери всего только тридцать шесть, а это, в сущности, еще совсем не старость. А отцу тридцать семь через месяц. Они же почти молодые. Только разве так выглядит молодость?
Я ни за что не буду в тридцать шесть выглядеть как мама, думала Леся, глядя на черные голые ветки за трамвайным окном. Я ни за что не выйду за такого, как папа. Я лучше умру.
К маме их пускать было отказались («Не положено! Карантин!»), но отец, этот вечно хмурый бурчащий вполголоса отец, не всегда находивший в себе достаточно дружелюбия, чтобы поздороваться с приподъездными бабульками, вдруг скомкал свое недобритое лицо в почти что милую ухмылку, схватил кубическую белохалатную тетку за руку и начал залихватски басить: «Поздороваться-то? С женой! С мамкой! Соскучились!» И кубическая покровительственно улыбнулась, вынула из отцовской ладони свою красную ручищу, сжимающую денежную бумажку, и сказала: «Ну давайте за мной, папаша, только быстро». И привела их в какую-то каморку, а потом ушла за мамой. И мама, приведенная теткой, была совсем неприглядная, лохматая, в страшенном громадном халате с мерзкими розами по синему фону, и лицо у нее было опухшее и красное, а живот – Леся теперь это заметила – вполне заметно этот халат оттопыривал. Мама, плаксиво сморщившись, прошаркала синими тапочками к отцу, а отец, не дожидаясь, пока кубическая тетка выйдет прочь, бросился к маме и обнял ее, и сказал такое, чего Леся от него совсем не ожидала. «Девочка моя, – сказал он. – Моя девочка».