Евгений Шварц. Хроника жизни
Шрифт:
Твой старый ученик тридцатипятиклассник Е. Шварц. 23/Х 56».
Детская пьеса, о которой идет речь, скорее всего «Царь Водокрут»; а рассказы «о времени» он начал выделять из материалов «Ме» — «Детство», «Белый волк», «Превратности характера» и др.
С. Т. Дуниной: «Дорогая Софья Тихоновна! Вы послали мне любовь, «как женщина, читатель, зритель». Отвечаю Вам взаимностью, как мужчина, драматург и член правления Ленинградского отделения ССП. Эти дни прошли весело. Особенно весело было на банкете: все пили, а мне не давали. Поучилось совсем как в сказке: по усам текло, а в рот не попало. А теперь, только я успел привыкнуть к телеграммам, подаркам, похвалам, как юбилейные дни прошли,
Спасибо Вам за поздравления. Ваш Е. Шварц».
С. Т. Дунина — критик, театровед, консультант по драматургии в тогдашнем Реперткоме.
А. Я. Бруштейн: «Дорогая Александра Яковлевна!
Спасибо за книги, за письмо, за телеграмму, за все, что видел от Вас хорошего. А ничего, кроме хорошего, от Вас я не видел. Роман я успел прочитать до того, как получил от Вас. И он мне очень понравился. По-моему, это лучшая Ваша вещь, и я ещё раз повторяю то, что говорил на Вашем юбилее о свойствах вина, которое «чем старее, тем сильнее». Жалею, что Вы не приехали. И обидно, что Вы хвораете. Болеть надо в молодости, когда это проходит быстро!
А мне на юбилее не позволили пить — инфаркт мой ещё оставил следы. Красиво ли это? Еще раз от всей души — спасибо. В ноябре надеюсь быть в Москве. Мечтаю повидать Вас. Ваш Е. Шварц».
Роман А. Бруштейн, о котором пишет Евгений Львович, — «Дорога уходит в даль» (1956).
Л. А. Левину: «Дорогой Лева! Спасибо тебе за телеграмму. Жаль, что ты не приехал. Я позвал бы тебя на банкет, а главное, сказал бы, что ты хорошо выглядишь. Спешу тебе сообщить, что, судя по приветствиям и поздравлениям, я очень хороший человек. Я тебе дам почитать, когда приеду в Москву. А пока верь на слово и уважай меня.
Я втянулся в торжества, и мне жаль, что все кончилось. Почему бывает год геофизический, високосный и т. п., а юбилейный — всего только день? Впрочем, уже без шуток, спасибо тебе, старый друг, за поздравление. Целую тебя».
К. И. Чуковскому: «Дорогой Корней Иванович! Спасибо за письмо, которое Вы прислали к моему шестидесятилетию. Я его спрятал про черный день. Если меня выругают, — я его перечитаю и утешусь. Увидел я Ваш почерк и не то, что вспомнил, а на несколько мгновений пережил двадцать второй год. Увидел Вашу комнату с большими окнами, стол с корректурами переводов Конрада, с приготовленными к печати воспоминаниями Панаевой, с пьесами Синга. Я подходил тогда к литературе от избытка уважения на цыпочках, кланяясь на каждом шагу, пробирался черным ходом. И, главное, ничего не писал от страха. Попав к Вам в секретари, я был счастлив. А Вы всегда были со мной терпеливы…
Очень странно мне писать о собственном шестидесятилетии, когда секретарем я был у Вас будто вчера. И то, что Вы похвалили меня, я ощутил с такой же радостью и удивлением, как в былые годы. Я знаю, помню с тех давних лет, что хвалите Вы, когда и в самом деле Вам вещь нравится. И бывает это далеко не часто. Поэтому и принял я Ваше письмо, как самый дорогой подарок из всех. Я не очень верю в себя и до наших дней, а читая Ваше письмо, раза два подумал: а что если я… и так далее. Верить в себя, оказывается, большое наслаждение. Так спокойно.
Спасибо Вам, дорогой Корней Иванович. Целую Вас.
В ноябре буду в Москве и непременно найду Вас, чтобы поблагодарить Вас ещё раз. Помните, как Вы бранили меня за почерк? А он все тот же. Как я».
В те годы Корней Иванович редактировал переводы М. Соломона из книги Дж. Конрада «Каприз Олмейера» (М. 1923), «Воспоминания» Авдотьи
И в начале ноября Евгений Львович получил ответ от своего «учителя», начало которого утеряно, но и по сохранившейся части видно, как их переписка всколыхнула воспоминания и в Корнее Ивановиче: «…А между тем изо всех писателей, на которых Вы тогда, в 20-х годах, смотрели снизу вверх, Вы, дорогой Евгений Львович, оказались самым прочным, наиболее классическим. Потому что, кроме таланта и юмора, такого «своего», такого шварцевского, не похожего ни на чей другой, Вы вооружены редкостным качеством — вкусом— тонким, петербургским, очень требовательным, отсутствие которого так губительно для нашей словесности. И может быть хорошо, что Вы смолоду долгое время погуляли в окололитературных «сочувствователях»; это и помогло Вам исподволь выработать в себе изощренное чувство стиля, безошибочное чувство художественной формы, которое и придает Вашим произведениям такую абсолютность, безупречность, законченность…
А святые двадцатые годы вспоминаются мне, как поэтический Рай. И неотделим от этого Рая — молодой, худощавый, пронзительно остроумный, домашний родной «Женя Шварц», обожаемый в литературных кругах, но ещё неприкаянный, не нашедший себя, отдающий все свое дарование «Чукоккале». 20-е годы, когда мы не думали, что Вам когда-нибудь будет 60, а мне 75, и что те времена станут стариной невозвратной. И Дом Искусств, и «Серапионовы братья», и Тынянов, и Зощенко, и Олейников, и Миша Слонимский, и Генриэтта Давыдовна, и Маршак (тоже худощавый, без отдышки, без денег) — все это так и ползет на меня, стоит мне только подумать о Вас и о Вашей блистательной литературной судьбе.
Любящий Вас К. Чуковский (прадед). До скорого свидания».
Неимоверно длинный день…
Пожелания здоровья — «железного здоровья», долгих творческих лет, — не были услышаны Всевышним. Шварцу оставалось жить чуть больше четырнадцати месяцев. Не выполнил и Евгений Львович обещание москвичам, приехать в ноябре в столицу.
А жизнь продолжалась…
Акимов между тем, пригласив в сорежиссеры М. В. Чежегова, в который уже раз принялся за постановку пьесы «Первый год» — «Вдвоем» и проч., теперь получившую название «Повесть о молодых супругах». Конечно, перед тем Евгений Львович в ней кое-что подправил. Особенно, как чаще всего, в третьем действии.
«Его последняя пьеса — «Повесть о молодых супругах», — рассказывал Моисей Янковский. — Он читал мне в Комарово, где мы часто встречались, отдельные наброски этой пьесы, которую так и не успел довести до окончательной отделки. В первоначальных вариантах не было двух персонажей пьесы — кукол. Речь шла только о молодоженах и их друзьях. Шварц хотел поделиться своими раздумьями о том, как важно молодой паре «притереться» друг к другу, чтобы наступило полное взаимопонимание. Его удручала мысль о непрочности многих юношеских браков, он желал как-то помочь советом старого человека. В нем говорил и голос отца, безгранично любившего свою дочь.
Если бы он мог привести в эту пьесу своего доброго волшебника, он бы это сделал. Ему нужно было, чтобы обыденная жизнь была освещена взором «со стороны». А «со стороны», значит, каким-то особым взглядом. Так родилась мысль о введении мудрых кукол, проживших бог знает сколько лет, знавших ещё бабушек и дедушек молодыми и наделенных светлой мудростью. Герои пьесы так и не услышали их голосов. Но зрители поняли их речи».
В последнем Янковский не прав. Вероятно, он подзабыл, что Маруся во сне разговаривала со старыми игрушками.