Евгений Шварц. Хроника жизни
Шрифт:
И все-таки эти две пьесы — «Приключения Гогенштауфена» и «Принцесса и свинопас», даже не увидевшие света рампы, сыграли в судьбе автора немалое значение. Во-первых, они свели Шварца с Акимовым, что скажется в дальнейшей его судьбе; во-вторых, он стал, по собственной квалификации, драматургом-писателем; а в-третьих, он пришел к чистой сказке.
Сказка
Забегая несколько вперед, можно сказать, что Евгений Шварц работал в многих жанрах. Когда его спрашивали: «Над чем вы сейчас работаете?», чтобы не впадать в подробности, обычно отвечал, перефразируя несколько одного классика: «Пишу всё, кроме доносов». Классик тоже писал все, кроме доносов, но ещё не умел и рифмовать. И действительно, в творческом
«В сказке удобно укладывается рядом обыкновенное и чудесное и легко понимается, если смотреть на сказку как на сказку, — скажет его Волшебник из «Обыкновенного чуда». — Как в детстве. Не искать в ней скрытого смысла. Сказка рассказывает не для того, чтобы скрыть, а для того, чтобы открыть, сказать во всю силу, во весь голос то, что думаешь». В сказке ему было легче передать людям свои мысли, свою любовь и ненависть ещё и потому, что склонность к соединению реальности и фантастики жила в нем с младенчества. Таким был склад его натуры. В «Детстве» — в воспоминаниях зрелого писателя о себе двухчетырехлетнем, есть строки: «Однажды, войдя под стол, я увидел кошку. Я заговорил с ней, — а она протянула лапу и оцарапала меня. Ни за что, ни про что. Я очень обиделся». И ещё — «Я в первый раз в жизни смотрю спектакль, днём. Как мне сказала впоследствии мама, это «Гамлет». По сцене ходит человек в короне и в длинной одежде и кричит: «О духи, духи!». Это я запомнил сам. А с маминых слов я знаю следующее. После спектакля я вежливо попрощался со всеми: со стульями, со сценой, с публикой. Потом подошел к афише. Как называется это явление — не знал. Но подумав, поклонился и сказал: «Прощай, писаная!»».
Детям свойственно очеловечивать предметы и животных. Но всегда слышишь: давайте игратьв то-то… или: я буду как будтотем-то… мы понарошку…Они не забывают, что это игра. Для маленького Жени и кошка, и сцена, и афиша всерьез были людьми. Поэтому он и обиделся на кошку, поэтому, как воспитанный мальчик, прощался со стульями так же серьезно, как и со зрителями. «Трудно вспомнить, когда сказка вошла в твою жизнь, — писал Евгений Львович уже в конце жизни, имея в виду не только себя, но и любого человека, исходя, однако, из своего восприятия жизни. — Кажется, что была она близка тебе всегда. Мы с самого раннего детства любили сказки, и некоторые из них могли слушать бесконечно. Чувства, вызываемые этой любимицей, были прочны. Мы знали, где испугаемся, когда засмеемся и как утешимся. Однако мы не знали, да и не думали об этом никогда, не подозревали, — что придумана сказка человеком. Мы принимали сказку, как явление природы. Как высокое дерево, на которое интересно забираться. Как землянику, что вдруг нашли на поляне в траве…».
Такое же, или очень близкое к нему, сказочное восприятие мира осталось у него на всю жизнь. Весной 1941 года на роль Тени в спектакле театра Комедии ввели Льва Колесова. После спектакля за кулисы пришел автор. Он сказал: «Уж очень страшным вы играете этого человека». — «Зная насмешливость Евгения Львовича, — рассказывал артист, — которую он умел маскировать, я подумал, что он смеется надо мной, — ведь больше всего я стремился сыграть не человека, а тень, — и обиделся на него. Через много лет я решился спросить его о смысле той фразы. Оказалось, что Шварц тогда говорил совершенно искренне. Для него любой персонаж был человеком». А в сценарии о Марье искуснице, когда та, «отуманенная» Водокрутом, пробуждается, стол на радостях выскочит
А на рубеже сороковых и пятидесятых, временах «мерзопакостных», между Шварцем и Юрием Германом состоялся следующий диалог:
— Тебе-то что, — сказал Герман, — ты пишешь сказки, а я пишу быль…
— Вот и выходит, — парировал обидевшийся Шварц, — что сказки-то пишешь ты, а я пишу быль…
И рождались сказки в Шварце ещё в дописательской жизни. Вспомним «Подушкины ноги», про которые он рассказал Гане Халайджиевой. И в литературу он входил сказками: «Полеты по Донбассу», «Рассказ старой балалайки», «Два друга: Хомут и Подпруга»… В них легко соединялся реальный фон, на котором свершались сказочные события.
Сказка была большой любовью писателя, но и великой его болью, ибо долгие годы она была «так называемым запретным жанром» (из одного высказывания Шварца на бюро секции драматургии). А в 1934 году, уезжая на съезд писателей, он сказал корреспонденту «Красной газеты», что «съезд разрешит давно уже дискуссированный вопрос о фантастике, о приключенческом рассказе для ребенка, и надеюсь, что сказка, фантастический и приключенческий рассказ станут, наконец, полноценным жанром детской литературы».
И, быть может, потому вначале у него сказка робко ещё вплеталась в ткань реального повествования его первых пьес — «Ундервуд», «Клад», сценариях о Леночке. Но уже «Приключения Гогенштауфена» он определил как «сказку в 3 действиях». А в совершенно «реальном» сценарии «Леночка и виноград» вдруг появлялся медведь, который не только понимал, но и сочувствовал героине, попавшей в беду.
Ребят за отличную учебу наградили поездкой на виноградник. Там они узнают, что кто-то постоянно ворует виноград. Повар — добряк, с открытой душой и простодушным лицом, закармливает ребят вкусными вещами, водит купаться, учит их нырять. Делает все, чтобы те не заподозрили его в воровстве. Однажды он, чтобы не мешали его подпольной профессии, увел отряд в лес и бросил там. Леночка пошла искать дорогу. «Вдруг слышится треск сучьев. Прямо на неё из-за деревьев выходит медведь. Останавливается. Подымается на дыбы, смотрит с интересом.
— Здравствуйте, — говорит Леночка. Зверь молчит. — Нечего пугать, я про вас довольно читала. Летом вы сытые.
Медведь наклоняет голову. Прислушивается, вопросительно рявкает.
— Очень тебя прошу, уйди! — говорит Леночка. — Я тебя хотя и изучила, а все-таки неприятно. Ты можешь лапищей своей корову убить. Довольно без тебя дел. Воры. Заблудились мы… Ну, пожалуйста, очень тебя прошу: пошел вон.
Удар грома. Оба — и медведь и Леночка взглядывают наверх.
— Сейчас дождь пойдет, — говорит Леночка. Медведь смотрит на небо. — Правду говорю.
Страшный удар грома. Молния. Ливень.
Леночка бросается под дерево. Медведь тоже. Сидят, прижавшись друг к другу, со страхом поглядывая вверх.
Молния. Леночка со страха закрывается лапой медведя. Медведь и вторую положил на неё. Леночка выглядывает, чтобы посмотреть, кончился ли дождь. Медведь машет на неё лапой, чтобы она спряталась…
Стало светлее. Дождь перестал. Со всех сторон послышалось: ау… Медведь отвечает на это «ау» громким рявканьем на весь лес.
Медведь побежал, оглядываясь. За ним бежит Леночка. Она вопросительно смотрит на него. Медведь кивает головой, рявкает и убегает».
А Леночка обнаруживает, что она на дороге, которую ребята потеряли и на которую её вывел медведь.
«Медведь все понимает и молчит, — говорил Шварц на заседании режиссерской секции Ленфильма, обсуждавшей сценарий. — Они встречаются лицом к лицу в лесу, их там застает гроза. Это ссылка на сказку. Это дает некоторую романтику. Все это — и пейзажи и песни — все это создает слегка сказочную обстановку. Эти события указывают на то, что здесь происходит не то, что мы можем встретить каждый день. А кроме того, сказочность в развитии событий легче увязывается с комедийной стороной картины». Этот эпизод в картину не вошел. То ли режиссеру не нужно было ничего сказочного, то ли Кудрявцева не сумела с ним совладать.