Эвита. Женщина с хлыстом

Мейн Мэри

Перон использовал всякую возможность, чтобы лично участвовать в избирательной кампании. Высокий (а в Южной Америке шесть футов считаются очень высоким ростом), с приятной наружностью и фигурой, которая при всей тяжеловесности не казалась дряблой – большая редкость в стране, где тучность считается признаком влиятельности, – он был тем, что аргентинцы называют «настоящий мужчина». Его обманчивая внешность «отличного парня» полностью соответствовала его задачам; он мог с легкостью превратиться в «своего в доску», есть бифштекс руками, орудуя охотничьим ножом и запивая мясо крепким красным вином (на самом деле он предпочитал виски с содовой), и хлопать своих избирателей по плечу, отпуская сомнительные шуточки на городском жаргоне или на диалекте нужной провинции. Или, стоя на фоне аргентинского флага, во взмокшей от пота рубашке, подхлестнуть своих «людей без пиджаков», пробудить в них неистовый патриотический жар либо надломленным голосом, со слезами на глазах благодарить их за преданность в беде.

«Мужская честь» каждого аргентинца, благодаря которой он так часто принимает как

вызов дружескую критику или упрек, для страны в целом обратилась в излишне щепетильную защиту национального единства и страх перед любым иностранным вмешательством, независимо от его целей. Перон, будучи не столько государственным деятелем, сколько хитрым политиком, использовал подобные настроения в полной мере. В то время послом США в Аргентине был Спруилл Браден, решительно обличавший проникновение в страну нацистского влияния и идеологии; Перон же по-прежнему близко общался с немцами – приверженцами фашистского режима, его личным секретарем во время предвыборной кампании был приятный молодой немец Рудольф Фрейд, сын лидера нацистской партии Аргентины, фанатично преданного Гитлеру. Неудивительно, что Перон возненавидел Брадена и даже грозил лично расправиться с ним. Правда и то, что подобные обличения, снискавшие послу дружбу многих демократически настроенных аргентинцев, оттолкнули от него других, тех, кто самолично критиковал режим, но из гордости не желал терпеть критики от иностранца, а равно как и тех, для кого принципиальность Брадена была начисто перечеркнута конформизмом назначенных после него послов. Перон сколотил себе политический капитал на недовольстве многих жителей провинций вмешательством Брадена в аргентинские дела; борьба с Браденом стала главной темой его предвыборной кампании – Перон воплощал собой все то, что было criollo, то есть душой страны, а Браден представлял в этом спектакле зловещие силы империализма. «Перону – да! Брадену – нет!» – повсеместно провозглашала пропаганда, словно кандидат от оппозиции – Тамборини – был только марионеткой Соединенных Штатов.

Оппозиция практически не имела возможности опровергать столь яростную клевету. Почти вся пресса и радиостанции находились под контролем Перона. Как только Перон был восстановлен на своем посту, Эва вновь вернулась на радио «Белграно», а Джэйк Янкелевич с радостью принял ее обратно, вдвое увеличив ее гонорар и тем самым сохранив место номинального владельца станции. Очень скоро Эва купила радио «Белграно», но оставила Янкелевича на должности директора – тот во всем следовал ее указаниям. Перон, формально соблюдая законность, предоставил оппозиции видимость свободы: им разрешалось проводить митинги, которые чаще всего разгоняла полиция; позволялось издавать газеты, которые закрывались навсегда за первое малейшее нарушение; им предоставили минимальное количество времени на радио, но все их передачи проходили строгую цензуру еще до выхода в эфир. В стране с такой обширной территорией, где чтение газет считалось прерогативой богатых помещиков или горожан, радиопропаганда имела самое широкое поле для деятельности и была невероятно действенной. Люди, которые прежде голосовали так, как приказывал им patron, и отдавали свои голоса за несколько монет или выпивку, не имея никакого представления о том, что может предложить им тот или иной кандидат, теперь могли голосовать сами, поскольку так говорило радио. Оно же подсказывало, за кого голосовать.

Существовало еще одно средство, с помощью которого можно было донести пропагандистские лозунги в самые бедные и отдаленные от столицы провинции, – приходские священники. Аргентина практически на сто процентов католическая страна; с властью и влиянием церкви могут соперничать здесь лишь армия и Генеральная конфедерация трудящихся; более того, это влияние неподвластно никакой внешней силе, и никто из набожных аргентинцев при всем желании не сочтет его за иностранное. Церковь была силой, которую ни Перон, ни Эва не осмеливались игнорировать. Эва относилась к церкви скорее как враждебно, но уважительно настроенный оппонент, нежели как преданная дочь, и временами позволяла проявиться этому антагонизму, хотя всякий раз находила возможность должным образом загладить свой промах. Она не имела возможности пренебречь церковью или обойти ее, как это было с военными, еще менее годились взятки и обман, с успехом примененные в общении с профсоюзами. С кардиналом Копелло – человеком вполне светским и отнюдь не похожим на святого – ей приходилось держаться с осмотрительностью, столь несвойственной ее натуре.

Аргентинское духовенство разделилось в своем отношении к Перону. Среди них нашлись такие люди, как епископ Мигель де Андреас и мужественный приходский священник отец Данфи, которые с самого начала с недоверием отнеслись к новому режиму, а когда их мрачные предчувствия получили достаточное подтверждение, стали в проповедях отстаивать права человека так, что только глухой не понял бы, о чем идет речь. Епископ подчинялся непосредственно Папе и являлся лицом неприкосновенным. Отец Данфи, фигура менее значительная и более уязвимая, был неожиданно отстранен от своих обязанностей по распоряжению кардинала и, поскольку ему не дали возможности защищаться, в знак протеста отказался от своего сана и пошел работать чернорабочим на фабрику. Но большая часть духовенства, начиная с разумного Копелло, с готовностью поддержала кампанию Перона; без сомнения, многие были искренне убеждены, что он облегчит жизнь их придавленных нищетой прихожан. К этому же их поощрял (если только не прямыми указаниями) сам кардинал, поскольку он предписал своей конгрегации не голосовать за партии, которые отвергают обязательное религиозное обучение

в рамках общеобразовательных школ или грозят узаконить развод. Оппозиция, которая пыталась составить некую коалицию, известную как Демократический союз, состояла, можно сказать, из одних грешников, поскольку социалисты ратовали за развод и вместе с радикалами выступали против обязательного религиозного обучения в школах (они совершили ошибку, больше борясь против этих уроков, нежели за частные школы). У преданных последователей кардинала просто не осталось другого выбора, как только голосовать за Перона, который сделал религиозное развитие школьников частью своей политической платформы, верно рассудив, что тем самым умаслит многих приходских священников, обещая им большую власть; а менее совестливое духовенство провозглашало с кафедр политические лозунги безо всяких упреков (во всяком случае, публичных) со стороны главы церкви.

В Белграно, фешенебельном пригороде к северу от Буэнос-Айреса, отец Филиппо так хорошо использовал свою кафедру для предвыборной агитации, что его добрые прихожанки, пришедшие на мессу, с первыми же его словами поднялись и покинули церковь. Пока он проповедовал, они принялись громко молиться за дверью о том, чтобы Господь наконец просветил его разум, хотя он несколько раз отправлял своего помощника «заткнуть этих женщин» и даже вызвал полицию. Некоторых из этих достойных леди забрали в участок, но одна из них оказалась на сносях, а поскольку она отказывалась покинуть участок до тех пор, пока не освободят всех, местной полиции, всегда проявляющей большую сговорчивость, если речь идет о здоровье или церкви, пришлось отпустить их домой. Женщины не пострадали, разве что наслушались оскорблений и телефонных звонков с угрозами от местных перонистов да получили нагоняй от своих более осмотрительных родственников. Отец Филиппо стал членом кабинета депутатов – что соответствует британской палате представителей.

Примерно в пятидесяти милях к западу от Буэнос-Айреса расположена базилика Лухана: там, по легенде, фургоны колониального времени увязли в болоте и их смогли вытащить только после того, как было дано обещание возвести на этом месте церковь. Теперь маленькую глинобитную церковку, служившую меккой для первых паломников, заменил до безобразия аляповатый собор, на стенах которого развешаны тысячи протезов и ужасных муляжей человеческих органов, об исцелении которых просят богомольцы, а также специально подобранные мелодраматические фотографии детишек под колесами поезда и объятых пламенем домов, а под ними слезливые молитвы в стихах с благодарностью за спасение и пощаду. Во время предвыборной поездки чета Перон остановилась в Лухане, где ее встретил монсеньор Серафини и сопроводил к базилике, пока заполнившие улицы толпы кричали: «Перон! Кихано! Перон! Кихано!» Имя Эвиты еще не превратилось в боевой клич. Монсеньор произнес с кафедры пылкую политическую речь и провозгласил благословение Церкви кандидату. Проповедь закончилась общим пением. Песня была сочинена специально для предвыборной кампании: «Мой хороший, ты получишь кое-что, с буквы «П» начинается оно – Перон!»

Во время всех этих мероприятий Эва чувствовала себя как рыба в воде. Она начала приручать пероновских «людей без пиджаков», как стали называть рабочих с 17 октября, когда она увидела практическое подтверждение их чрезвычайной полезности. Поскольку Перон всячески способствовал повышению их заработной платы, она взлетела на волне его популярности. Но популярность Эвы не была полностью вторичной.

Вопреки советам людей, полагавших, что разбираются в психологии толпы, она объехала всю страну в специальном предвыборном поезде Перона, одетая в свои самые роскошные наряды. Так много лет прошло, прежде чем она смогла позволить себе все эти одежды и украшения, и с ее стороны это было не столько осмысленное решение, сколько нежелание даже на время распрощаться с удовольствием щеголять в них. Но что бы ни стояло за этим первоначально, у нее хватило сообразительности, чтобы заметить, что прием срабатывает, и ее украшения, ее медные волосы, уложенные в высокую прическу, ее победная усмешка без устали сияли под жарким декабрьским солнцем, когда она высовывалась из окна, чтобы бросать пакеты с подарками и банкноты по одному песо смиренным провинциалам, собиравшимся у железной дороги.

Для служанок и скромных домохозяек из всех тех маленьких городишек, которые они проезжали, Эва в богатых и разнообразных нарядах, сопровождаемая целой кучей людей в форме, которые лебезили перед ней, с симпатичным мужем, который улыбался, стоило ему бросить на нее взгляд, была воплощением мечты о Золушке, которая жила в душе каждой из них. Они стали называть ее «Эвита», или «товарищ Эвита», как она начала называть себя сама, напоминая им о том, что она – одна из них, и казалось, она обещает вот-вот поделиться с ними своей привлекательностью и богатством.

В более отдаленных районах – а большая часть территории Аргентины все еще остается «отдаленными районами» – женщины-крестьянки усталыми группками тащились по пыльным дорогам, чтобы увидеть проходящий мимо поезд. Для этих простых женщин, которые, наверное, даже кино никогда не видели, радио слушали редко и ни разу в жизни не ступили на ковер и не коснулись ногой ступенек лестницы и которые за всю свою трудовую жизнь не встречали такой молодой и красивой женщины, да еще так хорошо одетой, – для них Эва была даже больше, чем Золушка. В их унылой жизни присутствовал лишь один образ, с которым Эва могла иметь отдаленное сходство, и потому они верили чудесным бумажкам достоинством в одно песо так же, как верили в то, что наступает новая жизнь, и поклонялись золотым волосам и сияющей улыбке, как поклонялись скромному изображению девы Марии в глинобитной приходской церковке.