Эвита. Женщина с хлыстом

Мейн Мэри

Эва же не выказала ни малейшего желания примириться с обществом; предпринимаемые ею шаги, если их можно счесть таковыми, были направлены скорее на то, чтобы унизить свое окружение, нежели на то, чтобы наладить с ним отношения. Едва переехав в резиденцию президента, она устроила прием для жен правительственных чиновников, и все гостиные portenos жужжали, как пчелиные ульи, поскольку она принимала гостей стоя на возвышении, и, после того как они в полной тишине гуськом прошли перед ней, она, как говорят, крикнула охрану и велела выставить женщин вон. Нет сомнения, ее манеры оставляли желать лучшего, так же как и ее язык. Но она могла быть любезна, когда хотела, что доказывает ее поведение двумя годами позже: Эва наносила частые визиты жене американского посла, миссис Брюс, где очаровывала гостей этой дамы своей очевидной искренностью и простотой. К тому времени

она уже приобрела определенный лоск; но ни тогда, ни после нельзя было сказать, чтобы она чувствовала себя по-настоящему свободно в обществе леди portenas. Ей требовалась власть, но трудно понять, добивалась ли она ее потому, что хотела что-то доказать, или просто из страха перед окружающими; она всегда демонстрировала другим, что ее амбиции выходят далеко за рамки того, что может предложить ей общество. Даже если бы аргентинская элита и приняла ее, Эва наверняка воспользовалась бы своим положением для того, чтобы унижать их, поскольку ее неприятие уходило корнями в обиды юных лет – это вскоре стало ясно из того, как она осуществляла свою месть.

Так или иначе, не могло и речи идти о том, что аристократы примут Эву в свой круг или что она позволит им сделать это. Антагонизм между ними был чересчур силен и слишком примитивен, многовековой антагонизм между племенем и чужаком, ненависть, замешанная на страхе. Против Эвы выступили грозные силы – все эти достойные леди с безупречной репутацией, дочери огромных и богатых семей. Они ожидали, что она на коленях станет выпрашивать их благосклонность, а она встретила их с хлыстом в руках. Они использовали против нее отточенное оружие благовоспитанного общества; она боролась с ними гангстерскими методами. Они хихикали и шептались, когда она появлялась в опере без перчаток или на банкете усаживалась рядом с кардиналом в платье с оголенным плечом, – она же экспроприировала их богатства и отправляла их в тюрьмы к проституткам; они обсуждали очередной скандал в своих гостиных – она клеймила их на первых страницах своих газет.

И хотя они клялись, что не одобряют лишь ее вмешательство в политику и те беззакония, которые связывают с ее именем, глубинная суть их неприятия всплывала, едва темой обсуждения становилась ее сексуальная жизнь. Сплетни приписывали ей в деталях такую похотливость, какой не могла испытать на опыте, ни даже представить себе, ни вообще выдержать ни одна, пусть даже и самая выносливая женщина.

Оружие, которое portenos используют против своих в самую последнюю очередь, сразу и без малейших колебаний пускалось в ход против женщины, становившейся чересчур известной.

В качестве первой леди Эва имела все основания полагать, что сеньорам portenas придется принять ее как факт, нравится им это или нет.

Последние восемь лет в Буэнос-Айресе существовала весьма богатая и почтенная благотворительная организация – Общество благодетельных леди, которым руководили старейшие дамы аргентинского света – под попечительством церкви и с помощью государственных грантов. Она совершила немало добрых дел, несмотря на то, что творились они в неторопливой, я бы сказала, феодальной манере, и с большей заботой о душах достойных, творящих добрые дела леди, нежели о телах тех, кто получал благотворительную помощь. Любая попытка нововведений была равноценна скандалу и вызывала стойкое сопротивление.

По традиции, жена президента становилась почетным председателем Общества благодетельниц.

И когда Перон принес присягу, почтенные леди оказались перед дилеммой. Они не могли пригласить «эту женщину» стать главой их общества. Это означало, что они введут ее в свой круг, тогда как на самом деле ей подобало скорее не проявлять милосердие, а принимать его! Их это никак не устраивало, и потому достойные леди затаились.

Но Эва была не из тех, кто позволит с такой легкостью обойти себя. Она послала своих людей поинтересоваться, почему эти любезные дамы не являются, чтобы предложить ей пост председательницы. Леди с неизменным достоинством отвечали, что она – какая жалость! – слишком молода, а их организацию непременно должна возглавлять зрелая женщина.

Эва тут же предложила сделать председательницей ее мать, донью Хуану, – поступок, который любого убедит, что у этой женщины было чувство юмора.

Подобное предложение негодующие леди отклонили со всей твердостью, и даже тактичный и порядком встревоженный кардинал Копелло, к которому обратилась Эва, не смог заставить их переменить мнение. Возможно, что именно с идеей очаровать кардинала и склонить

его к сотрудничеству Эва и обнажила перед ним свое прекрасное плечо, поскольку, кажется, именно тогда она заручилась его сочувствием и поддержкой.

Стойкий отпор имел последствия, которых эти уважаемые леди, столь долгое время занимавшие неприступную позицию, даже не могли предвидеть. Эва задумала уничтожить и их самих, и их общество и в ярости разрушения разработала план своей собственной благотворительной организации, самой действенной и фантастической из организаций социального вспомоществования – Фонд Эвы Перон.

Леди из общества porteno оказались беззащитными перед такой неразборчивостью и наглостью и дали выход своему возмущению в том, что принялись с еще большей горечью чернить Эву. Мстительные сплетни в основном можно отнести за счет того, что Эва представляла «тех самых женщин», которые присутствовали в их жизни и браке, которых терпели лишь до тех пор, пока они оставались в тени. Эва была хорошо осведомлена обо всех сплетнях, крутившихся вокруг ее имени: сюда входили не только сплетни из гостиных, но и клеветнические шуточки и непристойные стишки, нацарапанные на стенах баров и кафе, – поскольку она заставила полицию обойти все заведения и в каждом случае штрафовать незадачливых владельцев. Она знала, что возбуждает злобу и зависть, и это только добавляло ей сил ненавидеть и лелеять эту ненависть в себе – до часа своего отмщения.

Та роль, которую Эва играла во время предвыборной кампании и которую продолжала еще некоторое время исполнять на публике, показывала, что она не собирается играть вторую скрипку ни для кого, даже для Перона, – еще одно подтверждение того, как глубоко Эва понимала мужчин, в частности аргентинских мужчин. Она избрала образ преданной жены, подчиняющейся своему мужу; говорила о себе как о «самой смиренной из трудящихся женщин» и заявляла о своей «вере, покорности и благоговении перед его идеалами». Трудно было найти кого-либо столь же покорного и благоговеющего!

«Я, – провозглашала она, – всего лишь самая скромная из сотрудников этого изумительного идеалиста, генерала Перона; я – не более чем женщина, которая работает и пытается помогать выдающемуся патриоту, который олицетворяет собой великое будущее нашей нации…»

Эва исполняла эту роль с такой энергией и энтузиазмом, что трудно поверить, чтобы она делала это без тени искренности. Возможно, в ее отношении к Перону действительно присутствовало некое чувство товарищества; но нет сомнений, если бы его карьера стала для нее скорее препятствием, чем подмогой, она бы, ни секунды не раздумывая, отреклась от него. Эва достигла самого высокого положения, доступного женщине в Аргентине, но добилась этого и удерживала позиции лишь благодаря успехам своего мужа. Какие бы амбиции она ни вынашивала, она не могла позволить себе обнаружить их даже и намеком – без риска лишиться и того, что имела. Наверное, она не говорила о своих желаниях и самому Перону. В обществе, созданном мужчинами, женщина не допускалась к власти, и ей приходилось работать под прикрытием собственного мужа и делать вид, что она трудится лишь ради достижения его целей. Но, поскольку ее власть возрастала пропорционально его власти, ей было не так уж трудно изображать нерушимую преданность.

Однако более чем возможно, что, пользуясь своим драматическим талантом, она вполне убедила себя в собственной искренности, поскольку мастерство актера основано на умении убеждать самого себя. Эва исполняла любую роль с величайшей самоотверженностью, самозабвенно, с полной неспособностью взглянуть на себя со стороны. Своим успехом она во многом обязана этому недостатку критичности; она никогда не боялась показаться смешной, не замечала своих недостатков и потому не сомневалась, что может сыграть все, что захочет. Каждую роль она играла с полной самоотдачей и умела быть чрезвычайно убедительной, изображая девочку-хозяйку, которая старательно выводит адрес президентской резиденции, чтобы ее гостья, жена посла, не забывала писать ей, и в том, как в изумлении касалась кончика носа – этакий мальчишеский жест, – допуская ошибку, или бежала вверх по лестнице с отрезом шелка, который принесла в подарок своей подруге. И столь же достоверно она выглядела в роли молодой деловой женщины, спешащей на собрание – банкиров ли, репортеров или представителей профсоюзов, – в сопровождении толпы секретарей, которым она покрикивает: «Вперед, мальчики! Торопитесь, быстрее, быстрее!» Или же в роли заботливой жены, укутывающей пледом плечи своего знаменитого мужа, на двадцать лет старше ее, чтобы его не продуло на сквозняке.