Эвита. Женщина с хлыстом
Шрифт:
К 16 октября группы рабочих стали наводнять город. Оппозиционеры утверждали, что эти головорезы на самом деле никакие не рабочие: объединенные профсоюзы – Генеральная конфедерация трудящихся – пока не поднимались на поддержку Перона; «консервщики» были людьми жестокими и неорганизованными, но есть основания полагать, что и многие нормальные труженики, обязанные Перону повышением зарплаты, искренне хотели поддержать его. Буйные толпы двигались вдоль узких улиц с криками: «Viva Peron!» – пока полицейские, не понимая, какой оборот примет это дело, выжидали, а portenos, собиравшиеся на Пласа Сан-Мартин всего четырьмя днями раньше, запирали покрепче окна и двери – они знали, что от полиции помощи ждать нечего.
К тому времени и сами военные повернули на сто восемьдесят градусов, причем с такой быстротой и четкостью, которая многое могла бы сказать об эффективности немецкой военной подготовки. Генерал Авалос, одним из первых потребовавший отставки Перона и взявший на себя управление военным министерством, теперь объявил, что полковник Перон вообще не арестован, но перевезен в Мартин Гарсия в целях безопасности,
Перона, все еще жалующегося на свое здоровье (в этот момент он больше напоминает какую-нибудь старуху), перевезли из Мартин Гарсия в военный госпиталь в Буэнос-Айресе, куда Эва примчалась, чтобы со свойственной ей эмоциональностью заключить его в объятия. Но какими бы искренними ни были ее слезы и чувство облегчения, которое она испытала, увидев снова своего любовника, с того момента, как они простились у реки, в ее отношении к нему словно бы появилось нечто новое – что-то такое, что было нелегко заметить, что затрагивало глубинную суть их отношений.
Вслед за Эвой явился генерал Авалос в сопровождении офицеров, которые старались держать нос по ветру и угождать одновременно и тем и этим.
17 октября Генеральная конфедерация трудящихся провозгласила, что поддерживает Перона; по стране была объявлена всеобщая однодневная забастовка, и громадные толпы «людей без пиджаков», как с того дня стали называть последователей Перона, начали собираться под балконом Каса Росадо. Позже говорили, что это был некий спонтанный порыв, однако людей привозили на грузовиках из трущоб, расположенных в южных пригородах, и они несли с собой флаги и портреты Перона, которые невозможно собрать, а уж тем более изготовить за одну ночь. Толпы демонстрантов двигались через мосты Риачуэло (в своей книге Эва пишет, что они перебирались вплавь, но имелись мосты, время было зимнее, а река в районе консервных заводов не отличалась чистотой, это кажется уж слишком широким жестом со стороны любого трезвого человека, пусть даже движимого энтузиазмом), потом по мощеным авеню, ведущим к докам, и слились наконец в огромную, неуправляемую, крикливую и смрадную массу у Каса Росадо. В течение дня толпа все росла и с каждой минутой становилась все более нетерпеливой, взволнованная слухами о том, что Перон будет говорить, что имел место заговор, но теперь их благодетель свободен и появится с минуты на минуту.
– Перон! Мы хотим Перона! Перон!
А за розовыми стенами правительственного особняка Эва Дуарте слушала эти крики и улыбалась. Они еще даже и не думали кричать: «Эвита! Маленькая Эва!» – но скоро они закричат, а пока достаточно и того, что они зовут Перона.
Около полуночи невозможно было уже сдерживать напор толпы, Фаррел и Перон вышли на балкон. Их приветствовали громкими криками. Они обнялись, хлопнули друг друга по плечу и расцеловались: сначала в одну щеку, потом – в другую. Толпа ответила им хриплым ревом.
– Вот, – сказал Фаррел, – перед вами человек, которого все мы любим, – Хуан Перон!
– Перон! Перон! Мы хотим Перона! Куда они тебя подевали, Перон?
Это был драматический момент, даже если и немного подстроенный, и Перон не поскупился уронить слезу в ответ на столь прочувствованный призыв. Он сказал, что обнимает своих любимых «людей без пиджаков»; что он понимает их страдания, потому что они страдают так, как когда-то страдала его бедная старая матушка. Отныне он подает в отставку и расстается с армией, потому что хочет быть среди тех, кто потом и кровью добывает свой хлеб. Мелодраматическим жестом он сорвал с плеча ремень, на котором носил саблю, и отдал его Фаррелу. Двое мужчин снова обнялись. Толпа взревела. Но теперь, заявил Перон, и слезы стояли в его глазах, его «люди без пиджаков» должны разойтись по домам, спокойно, потому что в толпе есть женщины, которых можно толкнуть или поранить, а он утомлен и совершенно измучен; но раньше, чем они разойдутся, он просит их помедлить еще мгновение, чтобы он мог полюбоваться ими.
Эва, должно быть, слушала все это с любопытством, и самодовольная усмешка время от времени появлялась в уголке ее рта, стирая официальную улыбку; но при виде генералов и полковников и пребывающих в полном замешательстве джентльменов из Верховного суда в ее темных глазах загоралась злоба.
Через несколько дней, в обстановке полной секретности – даже большей, чем когда они бежали на островок в дельте реки, с доньей Хуаной и полковником Мерканте в роли свидетелей, Эва и Перон заключили брачный союз.
Глава 6
Перонизм распространялся, и никто и ничто не могло остановить его.
Врагам Эвы, знавшим, насколько в Аргентине велико различие между женой и любовницей, казалось почти необъяснимым, что Перон, теперь, когда он уже практически сидел в президентском кресле, согласился официально оформить их отношения; они пытались объяснить этот брак тем, что она, видимо, поймала его в сети при помощи обмана или упирала на то, что их внебрачная связь может оказаться губительной для его предвыборной кампании, и со слезами на глазах предлагала навсегда оставить его – если только он на ней не женится, само собой. Но прошлые президенты и кандидаты на этот пост не позволяли политическим кампаниям вмешиваться в свою личную жизнь, даже если она не вполне соответствовала условностям. Политическая борьба в Аргентине всегда рядилась в плащ caballero; оппонента можно было называть грабителем, трусом или лжецом, но использовать против него какие-либо вольности, допущенные в частной сфере, считалось недостойным джентльмена – в особенности потому, что здесь практически все были уязвимы. Даже Иригойен, чьи широкие
Просто, когда Перона отправили в Мартин Гарсия, Эва доказала, что она не только полезна ему, но и незаменима, поскольку полковник с большой долей вероятности мог отправиться в ссылку, если бы не те фантастические усилия, которые Эва приложила для его освобождения. Он нуждался в ее стойкости, чтобы маскировать определенную слабость его собственного характера – чрезмерную осторожность. До появления Эвы он всегда работал в тени какой-либо другой фигуры – на самом деле он и после продолжал действовать так же, поскольку в глазах публики главенствующую позицию заняла Эва. Склонность к уверткам – качество, подобающее скорее адвокату, нежели политику, присутствовала в его характере, и в экстренных случаях он склонен был колебаться перед тем, как принять серьезное решение, а кроме того, предпочитал придавать своим самым тираническим актам видимость законности. Возможно, различие между ними состояло в том, что Эва желала лишь признания, тогда как Перон хотел популярности. Она никогда не прикрывалась законностью, и потому он мог списывать на нее самые варварские деяния режима и сохранять для себя видимость достоинства. Но он был так же необходим ей, как и она ему; она не смогла бы пробиться в обществе, где доминировали мужчины, без протекции мужчины, и даже для такой привлекательной и удачливой женщины, как Эва, владеть подобным человеком было столь же лестно, как и всеми теми мехами и драгоценностями, которые она заказывала с такой жадностью. Оба неизменно гордились внешностью друг друга, поскольку она становилась все привлекательней вместе с тем, как к ней приходила удача, и теперь ее можно было признать за женщину поистине красивую – а желанной она всегда умела быть, и никогда в этом не ошибалась. В Аргентине «мужественность» джентльмена стоит на втором месте после его «достоинства», и Перону было чрезвычайно лестно иметь рядом столь красивую и обаятельную молодую женщину, абсолютно преданную (во всяком случае, внешне) ему и его карьере. Как и многие мужчины, которые тайно находятся под влиянием своих подруг, он получал немалое удовольствие от того, как ловко она умела отбрить кого-то другого, хотя временами ему самому приходилось страдать от ее острого язычка; и Эва, вполне осознававшая свое влияние, тешила себя, извлекая из этого немалую пользу. Перон был проницательным политиком и, даже если бы не увлекался Эвой столь сильно, разглядел бы в ней блестящий материал для создания паблисити (поскольку он намеревался искать популярности отнюдь не у олигархов), а кроме того, неоценимого помощника в финансовых аферах, в которые ему, как президенту, вмешиваться не полагалось. Более того, именно в ее неустанном стремлении подстегнуть его к действию, можно было искать корень бед, если дела шли вкривь и вкось. Да, Перон, без сомнения, знал, что сумеет найти Эве хорошее применение; и все же я сомневаюсь, чтобы он понимал, какого джинна выпустил из бутылки.
Но, наверное, сильнее всего их связывала, может быть бессознательно, общность происхождения. Она порождала некое подобие доверия и ощущение, что они – соучастники. Им не приходилось объяснять или оправдывать друг перед другом свои поступки. Вдвоем они могли не церемониться; рядом с Эвой Перону не требовалось думать о манерах или обуздывать свой язык, как это было в его первом, более заурядном браке с хорошенькой маленькой учительницей. А Эва не испытывала по отношению к нему того негодования, какое чувствовала к прежним «приятелям», выше ее по рождению и лучше обеспеченным. Ей не за что было обижаться на возвышение Перона, поскольку оно шло параллельно ее собственному успеху и давало ощущение личного триумфа над врагами; более того, между собой они могли откровенно обсуждать свою победу над обществом. И он, и она домогались этой победы, хотя Перон никогда не выказывал той ненависти, которая руководила деяниями Эвы; и временами он усмирял ее рвение, например приказывал убрать груду рыбы из-под окон оскверненного Жокей-клуба и устраивал ей нагоняй за эту выходку. Они были людьми одного сорта, соратниками и сообщниками, и вместе с ликованием вступили на путь, ведущий, как им казалось, к неограниченному богатству и власти, которые они собирались обрести не только за счет олигархов, ненавидевших выскочек, но и за счет простых людей, столь безоговорочно им поверивших.
После своего триумфального воцарения Перон и Эва взяли отпуск и вернулись из него уже супружеской парой, хотя о свадьбе не было объявлено публично и подробности ее хранились в секрете. Они тут же окунулись в президентскую предвыборную кампанию; и теперь Перон больше не колебался – «люди без пиджаков» сами призвали его, разве не так? Выборы предполагалось провести в начале 1946 года. Поговаривали о кандидатуре полковника Доминго Мерканте в качестве вице-президента – на самом деле обещанный пост вечно ускользал от этого маленького человечка, словно морковка, которую держат перед мордой осла. Он был настолько близок с Эвой и Пероном, что порой о них говорили как о триумвирате, хотя в действительности Мерканте никогда не позволяли занять позицию, которая могла бы случайно или намеренно привести его на трон. Неожиданно Перон избрал себе в помощники симпатичного пожилого Ортенсио Кихано, до тех пор совершенно неизвестного в политических кругах; он был родственником Веласко, которого Перон восстановил в должности шефа полиции, и обладал счастливой внешностью престарелого государственного деятеля, чье достоинство не сломили ни годы, ни опыт.